трудами. Оригинальна – аура, оригинальны ситуация и контекст. Теорию же и труд заменяет неоспоримая самоочевидность, распыленная во всех видах массовой печатной продукции: в занимательной, академической, идейно-пропагандистской, эстетически-провокационной, религиозно-назидательной. Вокруг нее хлопочут юркие публикаторы и вчерашние преподаватели диамата, певцы особой русской стати и падкие на всеобъясняющую мудрость дилетанты, восторженные дамы и циничные функционеры, рыночные дельцы и оппозиционные геополитики. И хотя тексты их статей, предисловий, комментариев, заметок, полемических выступлений нередко декорированы вычурным глубокомыслием или напыщенной многозначительностью, господствует над всем все-таки стадная верность общим местам. Вопреки Леонтьеву, последняя самобытная мудрость здесь без остатка растворена в тривиальности.
Впрочем, заветная истинная суть, еще недавно скрытая под корой «исторического беспамятства и грубых фальсификаций», а теперь озаряющая всепонимающие умы спасительной «правдой о самих себе и мире», вовсе не обещала быть какой-то иной. Ее притягательность – в счастливом свойстве плохой копии быть образцом для оригинала. Именно этим традиционным торжеством правильной идеи над действительностью предопределена вся инструктивная оптика философствования, позволяющая самые провинциальные темы, подходы, навыки мысли, риторические фигуры, даже стиль аргументации выставлять всеобщими формами сознания, содержащими в себе наиглубочайшие постижения истин и законов миропорядка. Это напоминает человека, получившего в свое распоряжение фотоаппарат и убежденного, что в его любительских фотографиях присутствует большая «правда жизни», нежели в самой жизни, а потому ни разу не задумавшегося о том, что все его фотоснимки – лишь поток неосознанно реализованных программ того или иного периода фотоиндустрии.
В философии снизу – то же преодоление наивности во имя торжества идей, сущностей, образцов, архетипов, степеней действительности, и – то же отсутствие рефлексии по поводу неизбежной условности подобных «преодолений». Условное – лишь средство оттенить безусловное, во имя которого должны быть обустроены страна и мир. Всепобеждающее «верно» и «всесильно» вновь требует намеренного разрыва с европейской философской традицией, возвратной редукции к гностическому синкретизму. При этом разрыв опять осмысляется не философски, но исключительно идеологически: через подмену философии мировоззрением, идейностью, партийностью, политическими, геополитическими и государственными интересами. Много ли здесь остается философского? Да и философия ли это?.. Любая попытка непредвзятого анализа упирается в тягостное недоумение: кому сподручнее заниматься подобной экзотикой? Социологу? историку культуры? литературоведу? психологу?..
С другой стороны, условна сама характеристика этого типа философствования: пояснительное «снизу» вовсе не похоже на «низ» в концепции народно-карнавальной культуры М. Бахтина. Разумеется, здесь также в избытке и гротеск, и гиперболизация, и натурализм, и «хоровое начало», и начало материально-телесное. Есть и народная онтология, космизм, социальность, утопизм, претензия на вселенский универсализм. Нет только главного признака, выделенного Бахтиным, – смеха, живого веселья, дистанцирующего юмора, противостоящих всякому обособлению и замыканию в себе.
Философствование, о котором идет речь, пугающе серьезно. Серьезно в своей зловещей гордости всезнания, серьезно в своем пафосе торжества идеи над действительностью, серьезно в своем олитературенном морализме, серьезно в своих заверениях о нужности народу и в своей нетерпимости к инакомыслию. Его стремление во что бы то ни стало привести истину истории к единству с истиной бытия в идеократической российской державности, духовно возрожденной православным фундаментализмом, всерьез мотивировано апелляциями к прозреваемому им смыслу истории и мечтой преподать урок Западу.
Разумеется, в соответствии с приведенными оговорками должно быть скорректировано и употребление понятия «традиция». Обычно традиция отсылает к традиционализму и консерватизму – идеологиям, поддерживающим «верность старому порядку», преемственность, тождество и непрерывность сложившихся форм жизни. Однако в случае «философии снизу» правильнее говорить не о консерватизме, но об архаизирующем традиционализме. В отличие от консерватизма, направленного на сохранение старого порядка и сопутствующих ему традиций, архаизирующий традиционализм живет пафосом ретроспективной утопии: верой в возможность «начать сначала» – вернуться к некоему идеальному «архе», хронологически предшествующему заблуждениям и ошибкам последующей истории. «Забытая вечная правда» – идеализированный сакрализированный момент сконструированного прошлого – объявляется онтологическим истоком авторитетов, образцов и норм для настоящего и будущего, а возрождение заветов сегментированного исторического «там» предстает возрождением «истинных традиций».
Разумеется, такое избирательное «возрождение», основанное на противопоставлении одних традиций другим, – очередное насилие над историей, разрыв с ней: тот самый «разрыв нити истории во имя традиции», о котором говорят нам исследователи утопического сознания 27 Разрыв этот неизбежно углубляется по мере того, как архаизирующая реставрация подменяется «традицией» функции критической рефлексии. И все это при том, что идеологические конструкции, доминанты и приоритеты, наконец сам образ идеального прошлого сформированы не чем иным, как традиционными потребностями культуры! В этом смысле действительно консервативной и традиционалистской оказывается не реставрация, но – более глубокая, скрывающаяся под гримом реставрации – нужда в разрыве с историей, в бегстве от историчности здесь-и-сейчас, в сизифовом труде перевоспитания исторической и всякой другой реальности всепобеждающей идеей единственно-верного мировоззрения.
Конечно, несмотря на энергичную пропаганду «золотого запаса» национального прошлого, никакой универсальной истины, способной овладеть будущим и обустроить Россию, архаизирующий традиционализм не явил. Философия снизу не смогла отделить себя от публицистики, от давления контекста, от злобы дня. «Метаистория», «русская идея», «смысл истории» оказались всего лишь сюжетами амбициозной и весьма посредственной тривиальной литературы. И это понятно: там, где философия, историческое знание или теология лишены возможности опираться на прочную структуру рациональности, там, где рациональность подменена всепронизывающей литературщиной, – там философия обречена на идеологический китч, цинизм функционеров и пропагандистскую болтовню.
Наивно полагать, будто смена вех и авторитетов – залог нарастающего философского возрождения в России. Никакая реставрация не заменяет школы и труда дисциплинированной мысли. Философия, уповающая на привилегированную «самобытность», укорененную в мудрости готовых истин, и потому освобожденная от сомнений, переоценок, критического анализа собственных основ, – такая философия вновь на пути к тому, что уже однажды разрушило ее как философию. Она вновь обречена на функцию аппарата, подчиненного ортодоксии идеократических, религиозных и прочих «мировоззренческих» программ. Тиражируя пропагандистский товар, она отдается во власть деструктивных стихий: ксенофобии, претензий на обладание сверхценными идеями, национальных обид и амбиций, мессианских притязаний на спасение мира. Да, она удобна тем, что может быть использована и в изоляционистских программах религиозно-шовинистических фундаменталистов, и – одновременно – включена в экспорт сувениров на мировом рынке экзотики. Однако от этого она не становится философией: зрячей мыслью, способной видеть другие мысли именно как мысли и отличать их от всего остального не где-то «там», но – непременно – здесь и сейчас.
1993 Бохум
Примечания
1. J. Fohrmann, Н. Muller (Hrsg.) Diskurstheorien und Literaturwissenschaft. F/ Main, 1988. H. SchanzeJ. Kopperschmidt (Hrsg.). Rhetorik und Philosophie. Munchen, 1989.
2. В. С. Соловьев. Сочинения в двух томах. Составление и вступ. статьи А. Ф. Лосева и А. В. Гулыги. М., «Мысль», 1988.
3. Н.А. Бердяев. Человек и машина (Предисловие Е. В. Барабанова). – «Вопросы философии» (далее – ВФ), 1989, № 2, с. 143–163.
