был в сравнении с могучим богатырём Святополком!
Пили ол, закусывали рыбой, солёными грибами, капустой.
Святополк о деле помалкивал, был бодр, много улыбался. Ярослав, наконец не выдержав, спросил его:
– Полагаю, не токмо сестры ради ты к нам пожаловал. Дак говори, не томи душу. Что у тя на уме?
– Много чего.
– Сам ведаешь, лихонько мне пришлось, – принялся жаловаться луцкий владетель. – Галичане города пожгли. Посылал Онуфрия к Осмомыслу, дак воротился ни с чем. Гневает князь Галицкий, что не выдал я ему жену и сына.
– Зря ты с ими связался, брат. Гнал бы в шею сию дуру Ольгу! – смачно откусив зубами большой кус рыбного пирога, молвил Святополк. – Не надоть те было их и в город пущать! Убирались бы прочь!
– Они мне погорынские городки обещали.
– Погорынские городки! – насмешливо, с издёвкой передразнил его Святополк. – Им легко! Обещают то, чего не имеют!
Изяславич, ничего не ответив, тяжело вздохнул.
– Ты слыхал, что Осмомысл о разводе с Ольгой печётся? Боярина свово в Киев к митрополиту отправил? – спросил туровский князь, прихлёбывая из чары ол. – И, бают, Ольга тож не против сего. Не желает в Галич возвращаться вовсе.
– О том от её самой слыхал, – мрачно обронил Ярослав Луцкий.
– У тебя дочь ить уже большая.
– При чём тут моя дочь?
– А при том, братец, при том. Земельки-то у тя немного, гляжу. Одному сыну – Дорогобуж отдашь, другому – Пересопницу, третьему – Луцк завещаешь. Остальным двоим тоже по городку малому. Большего-то у тя несть попросту. Говорю же, обнищали князья. Дочке же твоей, верно, и в шелках заморских пощеголять хочется. И браслеты на ся нацепить, и колты, и серёжки со смарагдами[200] в ушки. И сапожки иметь желает она с каблучками, и шапочки парчовые, и шубки собольи. Где она енто возьмёт? Ты ей дашь? А много ли у тя сребра? Да где ж много! У иного боярина на Галичине поболее будет. Одно что князем величаешься, а тако…
– Не уразумел, к чему клонишь! – перебил собеседника нахмурившийся Ярослав Луцкий. – Сам-то ты, вон, до недавней поры вовсе удела не имел никоего.
– Не имел, воистину, – продолжал гнуть своё Святополк. – А клоню я, братец, всё к тому, что пора приспела Анастасии твоей доброго жениха подыскать. Сколько годков-то ей?
– Шестнадцатый пошёл.
– Дак в самый раз замуж выходить! Тако ить, Онуфрий? – Святополк лукаво подмигнул всё, кажется, понявшему боярину.
– Тако, – кивнул старичок.
– Дак покличь-ка сюда дочку свою. Поглядим на её.
– Дак ты хошь… Уразумел тя! – догадался вдруг князь Луцкий, зачем прибыл к нему этот родич-исполин.
– Вот тогда и мир добрый створишь с Осмомыслом, и в вено[201] за дочерью, может, что получишь.
– Выходит, что, дщерью своею мне от его откупиться? За мир сей родной кровиночкой платить?! – Ярослав Изяславич сокрушённо затряс головой.
– А ты сам её спроси, хочет ли за галицкого князя пойти?
– Он ить старше её намного! В отцы годится!
– Не она первая тако замуж пойдёт. Беда ли? Как говорят: стерпится – слюбится! – Святополк снова молодецки хлопнул угрюмого родича по плечу.
…Юная Анастасия Ярославна вскоре вышла к ним в горницу. Была она невелика ростом, как почти все потомки Мстислава Великого, но мила и приятна. На вопрос отца, пойдёт ли она за галицкого князя, отвечала с улыбкой, что хотела бы, что слышала о владетеле Галича, будто он вельми мудр, богат и не урод, а что велик годами – то её не пугает.
Глядя на надменную, гордо вытягивающуюся в струнку княжну, Святополк довольно кивал.
В Гае он не задержался и, повидавшись с сестрой, на следующее же утро поспешил в Киев, сказав, что хочет поклониться гробу своего прадеда, покоящегося в Михайловском Златоверхом соборе.
– Попробуем сие дельце провернуть. Еже выгорит, великую выгоду иметь будешь, брат. Ну, и мне кое-что перепадёт, – молвил он на прощание Изяславичу.
Унёсся в зимнюю пургу вершник-исполин на богатырском фаре. Следом за ним покинула гостеприимный Гай и княжеская семья. Опустел загородный терем, лишь сторожа прохаживались вокруг двора, перекликаясь друг с дружкой, да вьюга лютая свистела за тыном.
Глава 58
Маленький епископ Козьма, облачённый в долгую чёрную мантию, в белом клобуке с окрылиями, с украшенной самоцветами панагией на груди, грозно стуча посохом, едва ли не бегом ворвался в княжескую горницу. Чёрные глаза-угольки его источали гнев, борода смешно дёргалась, тряслась, он не говорил – кричал яро в лицо Осмомыслу:
– Клятву порушил, князь! Целование крестное преступил! Епитимью… епитимью на тебя налагаю! Триста поклонов ежедень!
Лёгкая презрительная усмешка пробежала по губам Ярослава, тотчас утонув в густых вислых усах. Он даже не встал со стольца, не подошёл, не принял от Козьмы благословение. Оборвал его внезапно, коротким, как удар хлыста, окриком:
– Замолчи!
Епископ резко остановился, словно натолкнулся на невидимое препятствие.
Ярослав медленно поднялся, промолвил веско:
– Кто ты таков, чтобы меня, князя, судить?! Где был ты, когда на площади в Галиче жёнку беззащитную заживо сжигали?! Почему не остановил бесчинства, не пресёк лиходейства, в городе в тот день творящиеся?! Почему не вышел на улицы градские со крестом в деснице, не призвал толпу к благоразумию?! Почему не унял злобу псов боярских?! Какой же ты после этого пастырь, коли стадо своё на съеденье волкам бросил?! Клятвой попрекаешь?! А в чём моя вина? Княгиня Ольга сама от меня сбежала, я её не гнал. Наоборот, хотел вернуть, когда она в Польше была.
– Отец твой кару принял от Господа за порушение клятвы! – будто опомнившись, продолжил упрямо глаголить своё Козьма. – И тебя такожде кара сожидает!
– Довольно, хватит орать! – перебил его князь.
Раздражал его этот малорослый грек с разумом полуграмотного деревенского попика.
– Я от Церкви тебя отлучу! – вопил Козьма.
– И будет то последний день твой на кафедре епископовой! В порубе у меня места достаточно, для тебя хватит! – заключил с презрением Ярослав.
– Собор запру, ключи с собой заберу, не разрешу службу вести! – не переставал неистовствовать Козьма.
Посох его громко стучал по дощатому полу.
– Тем ускоришь лишь падение своё! Заместо того, чтобы людей в храм привлекать, к молитве и вере православной приобщать, вовсе храм затворить хочешь! И без того многие в лесах старым богам, Перуну[202] да Стрибогу[203] требы правят, а тут ты ещё… И храм этот не ты ставил, не ты камни ворочал, не ты даже и освящал!
– А вот содею тако! – подпрыгивала вверх узкая козлиная бородка Козьмы. – Пущай ведает люд о грехах твоих! Убивствами себя запятнал, князь,
