– Дуня, ты какой губернии? – приставала к ней Оля.
– А я не знаю.
– Эка ты! А как царя зовут?
– Да не знаю.
– А Троица святая где?
– Какая Троица? На Троицу девки венки…
– А звать тебя как?
– Звать Авдотьей.
– Слава Богу, это хоть знаешь. Что у вас все такие-то?
– Какие?
– Да ничего не знают, ни царя, ни Бога?
– А откуда что знать? Церква далеко. Школа далеко. Бабы все такие.
– Ну а мужчины?
– Мужики? Мужики похитрее.
– Откуда ж мужики знают?
– Они в волость ходят. Им подать. Ихнее дело не бабье.
Дуня устала от длинного разговора. Однако Оля и Луша не унимались.
– А что, Дунька, у тебя жених есть? Дуня удивленно взглянула.
– Да я ж в услужении. Я замуж теперь не пойду.
– Отчего так?
– Воля. Девка – что хошь, то и делаешь. А баба – другое.
– А парни у вас на деревне есть?
– Есть.
– Что ж, тебе не нравились?
– Ничего. Девке – воля. Вот баба – другое.
– Чудная ты, Дунька. Никакого у вас понятия ни о чем нет. Люди тоже называются. Сторона-то глухая у вас.
– Что ж, что глухая? Оля не нашлась ответить.
IV
Солнце стояло еще высоко, было душно, когда к пристани стеклянного завода причалил ботик. Им управляла Дуня, стоя с лопатой на одном конце. Внутри, держась обеими руками за борты, сидела Луша.
У пристани пыхтел грузовой пароходик «Альберт». Он только что притащил четыре пустые барки со станции. На берегу валялись рогожи, мусор и кучи битого стекла. Рабочие кричали и бранились.
– Дяденька, куда нам в лавку пройти? – робко спросила Луша.
– Прямо идите.
Луша и Дуня отправились по дороге в гору. Дорога была хорошая, с двумя канавками, с густыми деревьями по обеим сторонам.
Завод оказался целым небольшим поселком. Домики, домики, около даже доски положены, вроде тротуара. Приближаясь к главному зданию, Дуня и Луша услыхали пронзительный свисток. Было четыре часа, рабочим полагался отдых и чай.
Главное здание – большой черный деревянный сарай с соломенной крышей – смотрело неприветливо. Внутри было темно, жарко, только бегали красные отсветы от пылающих печей, на полу валялись осколки и брызги стекла, люди в высоких деревянных башмаках суетились и что-то кричали. Едва-едва Луша добилась, чтобы ей показали лавку.
В лавке были пуговицы, чай, сапоги, колбаса, замки, марки и капуста. Только все оказалось втридорога, и в самой лавке сильно пахло мышами. Толстая сердитая немка и говорить с Лушей не стала, когда та вздумала торговаться.
Пока отмеривали и отвешивали, в лавку вошел рабочий, одетый чисто, в синей рубахе с кушаком.
– Копченой на пятачок, – сказал он, подавая книжку.
– На пять нельзя, на десять можно, – сказала немка, записала что-то в книжку и отпустила товар.
Рабочий взял, но не уходил.
– Чего ж ты, Филипп? – сказала немка.
– Вот на красавиц еще погляжу.
– Очень вам благодарны, – ответила бойкая Луша. – А только не стоит глядеть.
– Нельзя ли по имени-отчеству узнать? Откуда, с какой стороны?
– Меня Лукерья Афанасьевна, а это – Авдотья, – сказала Луша. – Мы не издалека. Мы на Столбах живем.
– А, на Столбах! Ну, соседи, значит! Еще увидимся. Прощенья просим.
Он улыбнулся и вышел.
– Что, каков, красивый? – сказала немка, которая стала добрее.
– Очень хорошенький! – с убеждением проговорила Луша. – Кто такой?
– Филипп, подмастерье, в шлифовной работает. Хорошо зарабатывает, только пьет. А такой недурной.
У Филиппа были – что не часто между крестьянами – совершенно черные волосы. Сзади они вились правильными, блестящими кудрями. Небольшая борода и усы, здоровый цвет лица и приятные светлые глаза – все было в нем привлекательно.
– Дуня, тебе Филипп понравился? – говорила Луша, когда они ехали назад на ботике с мукой, крупой и другими припасами.
– Ничего.
– Ничего! Эка разиня! С медведями росла! Не видит – не слышит!
– Нет, он ничего. Он мне понравился, – настойчиво произнесла Дуня.
V
Окна комнаты Лили выходили на маленький балкончик, совсем отдельный.
Какая скука, Господи, какая скука! Лили к тому же решила проучивать маму и тетю. Коли одиночество – так одиночество. Не гулять же с мальчишками и с их сенбернаром, не заниматься же физикой с братьями-студентами?
И целые дни Лили сидела на своем балконе, на низком плетеном стуле, положив ножки на табурет.
Лили смотрела на свои ажурные чулки, изящные красные туфельки и думала о том, что ей даже читать нечего, и единственное занятие – смотреть на красные туфельки. Впрочем, от времени до времени Лили взглядывает и в открытое окно своей спальни, где Дуня убирает. Дуня сердит Лили. И где это Оля? А Дуня вечно одеяло постелет наизнанку, а то еще уляжется на постель и спит. Ее несколько раз заставали спящую. Это была истинная правда. Дуне казалось, что в жизни есть две радости: сон и еда. Остальное время надо употреблять для достижения этих радостей.
Дуня часто улыбалась про себя при мысли, что придет вечер и она ляжет спать. Когда ей казалось, что никто не узнает и никто поэтому ее бранить не станет – она решалась ложиться днем на барские кровати. Она понимала, что худо, когда бранят, но не понимала, худо ли спать на кровати само по себе.
Сразу у Дуни никак не могло быть больше одной мысли, или много-много двух. Когда она видела постель – думала о сне; видела чьи-нибудь слезы – понимала, что его бранили или обидели; видела вкусное – хотелось съесть; но в последнее время стала думать, как бы никто ничего не знал и не видел. Тогда все можно.
Лили, услышав подозрительный звук бумаги, стремительно вскочила и вбежала в комнату. Дуня стояла перед коробкой шоколада от Крафта и преспокойно откусывала от каждой конфетки по маленькому кусочку.
– Что ты делаешь? – закричала Лили. – Мой шоколад от Крафта! А, теперь я знаю! Вот куда девались две тягучки у меня со стола! Так ты еще и воровка! Вот это мило!
Дуня молчала как пень и смотрела в землю.
– Ты не думай! Я маме расскажу и тебя выгонят! – кипятилась Лили. Потом, пристально взглянув на молчавшую Дуню, она подумала: «Может быть… ces gens la[62]…они не имеют и понятия о нравственности… Ей можно бы внушить…»
– Дуня, – сказала она, сдерживаясь. – Ты понимаешь, что ты воровка, что это чужое, что воровать дурно? Большой грех брать чужое, понимаешь? И вообще нехорошо… и… (тут Лили запнулась) и Бог не велел воровать. Ты знаешь заповеди?
– Не знаю, – промямлила Дуня.
– Хочешь, я тебя буду учить? – в порыве великодушия воскликнула Лили. – Ты тогда узнаешь, как это дурно, и если б даже никто не видал, все-таки дурно…
Именно этого-то Дуня и не понимала. И на лице ее так ясно выразилось непонимание, что Лили невольно переменила тон и прибавила:
– Теперь иди. Помни, что я тебе говорила. Если еще увижу – маме скажу и тебя прогонят. Слышишь?
Дуня пошла по балкону в кухню, тяжело ступая босыми ногами.
VI
В кухне сидел сотский.
Текла Павловна не особенно любила его за балагурство. Однако чаем его поила.
Он был богатый мужик из соседней деревни. Пожилой, крепкий, сильно белокурые волосы в кольцах, глаза голубые – он еще казался молодцом. Месяца три тому назад овдовел и уж подумывал о новой женитьбе – детей больно много в дому, не справиться.
Оля и Луша до упаду хохотали его шуткам.
– Сотский, правда, что тебя становой в уездном городе знает? – спрашивали девушки.
– Меня-то? Со мной становой знаком лично. Он со мной за руку здоровается. Моя должность такая. А вы, вот, красавицы, из низкого сословия…
– Да, как же! Почище тебя! И какая такая твоя должность?
– А вы не знаете? Попросту сказать – фискал. Случится кража или убийство – я сейчас под дверями, под окнами должен подслушивать, что говорят. Ну и найду, кто виноват. А уж особенно я насчет младенцев люблю. И сколько я на своем веку этих младенцев доказал!
– Это что же такое?
– А вот девка ежели родит, положим, а младенца своего – тряпку в рот, да в подвал. Так мы эту девку непременно накроем. Там уж ей дорожка прямая.
– Ужасы какие вы говорите! – жеманясь сказала Оля. – А воспитательный-то на что?
– Ну, нынче в воспитательный не очень навозишь. Этим летом двоих детей возили и назад привезли. Двадцать пять рублей давай – тогда примут. По зиме хоть 10 было, а теперь 25. Ну, не у всякой тоже есть. Эх, дети, дети! Что мне с моими делать! Вот жениться хочу.
– А взяли бы меня? – лукаво заметила Оля.
– Тебя? Белоручку-то? Ну нет, и даром не надо. Вот кого возьму! – закричал он, увидав вошедшую Дуню. – Вот красавица-то, лучше всех вас, белее да румянее! Дунюшка-свет, пойдешь за меня?
Сотский даже со стула вскочил и подлетел к Дуне. В это время дверь отворилась и на пороге показался Филипп.
