полотна и в изнеможении рухнула на пол:
— Васиньку убили… убили родного, убили…
Когда она отлежалась, мы повели ее на село, где читалось письмо с Кавказского фронта. Сосед — товарищ Васи — сообщал, что все односельчане этого призыва, кроме его одного, вырезаны в горах курдами. Пехотный полк заплутался в ущелье, наткнулся на войско противника и, застигнутый врасплох, был начисто уничтожен.
«Мы в горах, как в лесу, — писал парень, — а курды в горах, как у себя дома, они нас нещадно режут и будут резать до тех пор, пока всех не вырежут. Когда конец войне будет, мы не знаем. И мир без аннексий и контрибуций все еще не наступает».
Мы повели мать обратно под руки. Плакать у ней уже не хватало сил. Агонизирующая тоска вошла в наш дом. О втором брате боялись и вспоминать.
Каждый день теперь приносил с собой возбуждающие новости. Народ был чуток к слухам как мембрана. В одну воскресную обедню прошла молва, что по выгону снежной тяжелой дорогой бредет солдат на костылях. В редкой избе тогда не было солдата. Не дожидаясь конца обедни, толпа ринулась на выгон.
Село наше Тихие Овраги окружено песками, стоит на скате холма и широкого оврага, по которому весною проносятся полые воды и отрезают наших жителей от остального мира. Выгон тянется по увалу между полей, от реки.
И вот, в самом деле, все увидели от воротец прясла ползущую серую точку. Толпа, ахая и охая, бросилась туда. Навстречу нам точка эта разрасталась и превратилась в человеческую фигуру, но странного вида. Солдат шел на отрезанных ногах, вернее, на коленках, под которые были подоткнуты жгуты тряпок. Культи, завернутые в марлю, торчали из подрезанной шинели сзади. Он был ростом с мальчика, не больше, но изможденное лицо землистого цвета выглядело слишком старым. На лице солдата отражался гнев против своего бессилия и упорство, с которым он побеждал каждый шаг, спотыкаясь о колеи и выбоины, падая и поднимаясь с помощью коротких костылей. Бабы принялись громко вопить. Никто не мог узнать, чей он. Узнали только тогда, когда мать его бросилась к нему и заголосила пуще всех.
Это был Митя Костылев, в просторечии — Митя Костыль, третий сын у матери. Двое уже были убиты, этот вот вернулся инвалидом. Узнав его, все стали еще громче голосить. Один он не плакал, двигаясь в центре этой толпы молча и упорно.
Он проковылял проулком, отказываясь от посторонней помощи. Сам взобрался на мостки, сам вошел в хату, сам разделся и сел на лавку, выставив вперед культи. Народ до отказа заполнил избу. Мужики здоровались с ним сосредоточенно и угрюмо. Бабы были воплощенное сострадание. Прижав к груди культяпкой чашку со щами — у него не было обеих стоп и левой руки по локоть, — он правой орудовал. Иногда его спрашивали про стужу в окопах, страшно ли там. На все эти домоседские глупости он отвечал с неохотой. Наконец он насытился, свернул ловко цигарку с помощью рта и пальца и спросил:
— Куда направляют у вас придерживающихся старого режима?
Непонятен был вопрос, все переглянулись и из приличия промолчали. Зато бобыль Егор Ярунин пустил контрвопрос:
— Я слышал, верно ли, нет ли, паря, по городам объявили народное право. Если это так, то, выходит, и богатому теперь не избежать порох нюхать.
Глаза солдата заблестели:
— А что ж такого? Надо обревизовать заводы, фабрики, учреждения, лазареты, куда спрятались богатые трусы, которые кричат: «Война до победного!» В то время, как к нам в окоп прислали старцев или убогих, между прочим. Это, конечно, неслыханное преступление. Одни истрепались, а другие, прикрывшись законом старого режима и капитала, нагуливают сало в тылу и блаженствуют. И, между прочим, всех этих стражников, жандармов, полицейских тоже в окопы надо гнать. А кто много страдал, того в тыл на поправку.
— Энто, ежели покумекать, стало быть, вы тово… за чужое богачество кровь свою проливали?
— Абсолютно верно. — Митя книг не читал, а ученые выражения любил до страсти. — Ведь у Николая Кровавого было шестьдесят миллионов десятин наилучшей земли, а у тебя, скажем, ни хрена. На содержание дома Романовых уходит в год семьдесят миллионов рублей золотом. Вот за это мы и кладем свою жизнь…
— Вот оно как, по правде-то, паря…
— Им нужен, к примеру, Константинополь и проливы, а мы должны проливать за них свою кровь.
— Модель это у них… тово… паря… на чужом горбу ехать…
Бабы начали вспоминать все бесконечные тяготы своей неволи.
— Извиняюсь! Поминают царя за обедней и его семью? — вдруг спросил Митя.
— Поминают, паря, и царя, и цесаревича…
— Все еще спекулируют на темноте? А религия, известно вам, что она — опиум для народа?
— Заказывают обедни во весь мах. Солдатки каждую обедню за здравие мужей последние копейки тратят.
— Несомненные предрассудки темных масс.
— Почти что так. Помолчали.
— И бабам равенствие вышло, говорят? — спросил Егор Ярунин с учтивой обходительностью.
— Абсолютная гарантия.
— Ну, если равенствие бабе, пусть она тогда идет на фронт.
— А если это самое есть не что иное, как враждебная нам пропаганда…
— Вот оно, паря, как?
— Факт. Трудящаяся женщина — тот же товарищ.
— Ну-ну! Стало быть, так. Прошу прощения.
— Прощение — лабуда. Подковывайся политически.
Пришел и Севастьян, семидесятилетний старик, здоровый и крепкий как дуб, высокий как колокольня, он двадцать пять лет прослужил в гренадерах и был георгиевский кавалер. Из рук белого генерала Скобелева получил награду за битву с турками на Шипке, чем безмерно гордился и о чем рассказывал всем весьма охотно. Он пришел на этот раз в новом мундире с медалью. Остановился у притолоки, согнувшись, чтобы не удариться головой о потолок, и спросил:
— Могу поинтересоваться, — спросил он, — а честь солдаты отдают начальству али как?
Митя поглядел на него с сожалением:
— Честь? Кукольная комедия. Отменена вне службы.
Георгиевский кавалер понурил голову.
— Не так тяжело это снести, товарищи, — заговорил Митя, — как тяжело, что старое не искореняется.
— Виноват, — сказал георгиевский кавалер, — выходит, вы нарушили солдатскую присягу… священный долг?
— Долг — это теперь иначе понимается. Долг солдата — блюсти равенство и свободу.
— А разве равенство разрешено начальством?
— Если будешь ждать начальство, когда оно скажет, что все равны, то ты, ожидая, десять раз подохнешь.
Старый служака загородил медаль.
— В настоящее время много солдат сидят за неотдание чести. Но это все только цветики. Ягодки впереди. Видать, вы ничего не слышали о перевороте?
— Слухи есть, но трудно им верить. Чтобы сложил корону сам государь-ампиратор…
— Николай Кровавый, — поправил солдат.
— Ну, министрам куда ни шло, могли дать по шапке,
