Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я прекрасно помню ту премьеру -- это была "Жизель", ею наш театр всегда открывал сезон. Это было просто потрясающе! Римма дебютировала на сцене, и дебютировала в главной роли. Боже мой, как она танцевала! Если вы воспринимаете балет по-пушкински, "летит, как пух от уст Эола..." и так далее, то знайте: Пушкин -- грубиян, каких свет не видывал! Потому как нет в языке таких слов, чтобы описать, как Римма танцевала первый и, увы, последний свой спектакль. Последний -- потому что в момент, когда спектакль кончился, и артисты вышли на поклон, с потолка вдруг упала балка. Театр давно обветшал, рано или поздно это должно было случиться... Двоих убило, многих покалечило. В том числе и Римму. Она отделалась сравнительно дешево -- несколькими переломами левой ноги... Дорога в балет ей стала заказана. И это после первого же триумфа, под рукоплескания публики... Полгода, если не больше, провела бедняжка в гипсе и повязках. Она очень сильно похудела, но все равно не утратила своей красоты. А потом выяснилось, что нога неправильно срослась. Нужно было делать сложную операцию, ломать ногу и сращивать заново, но тут как раз взорвали наш дом, и стало не до этого. Родители Риммы погибли при взрыве, сама она уцелела. Потом судьба разметала нас по всему городу, всех выживших жильцов нашего дома... Краем уха я слышал, что Римма все еще жива, но повредилась рассудком, что было бы неудивительно, учитывая испытания, посланные ей судьбою. Никакой извращенный мозг латиноамериканского сценариста не придумает таких кошмарных коллизий... Такую судьбу вы не увидите в сериале, я полагаю. Эх, узнать бы, что с ней, как она... Может, помочь чем смог бы... А, пустое. Если бы, да кабы... Надо либо искать, либо не говорить.
Все сокрушенно покивали головами, Никита, извинившись, ушел на обход территории. Когда он вернулся, в комнате никого уже не было. Вздохнув, вахтер лег спать, и опять ему не приснилось ничего.
Зиновий Викентьевич был самым настоящим профессором. Некогда он преподавал в пединституте историю, там же заведовал кафедрой. Жизнь его изменилась как-то сразу и до полной неузнаваемости: в течение месяца он лишился жены, работы и дома. Не сойти с ума при этом ему удалось лишь потому, что, целиком отдав всю свою жизнь науке, он так на ней зациклился, что до поры до времени просто не реагировал на внешний мир. Смерть жены он обнаружил лишь на второй день, когда с удивлением понял, что голоден, а его никто не кормит. Когда террористы взорвали его дом, он был погружен в свои мысли, причем так сильно, что, когда спасатели вытащили его из-под завала, он сердечно поблагодарил их за то, что они его, задремавшего, разбудили; и теперь вроде бы можно вернуться к любимой науке... Немалое удивление было написано на его лице, когда он осознал, что стоит посреди руин, а левая рука его (в трех местах сломанная) при этом свисает вдоль тела, на команды не реагирует и ощутимо болит... Выйдя из больницы, он пошел на работу. Придя, обнаружил, что никакого пединститута больше нет, а есть зато монгольский рынок пополам с общежитием... Встреченный им ректор (на новом "Мерседесе" ехал) развел руками и объяснил: деньги нужны, платить их не из чего, вот и пришлось сдать помещение в аренду... А студенты все равно разбежались. Что же до науки... Наука вечна, не правда ли? Мы-то с вами знаем, дорогой вы мой Зиновий Викентьевич, что наука есть вечная... вечная, и рано или поздно мы с вами еще... Профессор машинально кивал, прикидывая, куда бы ему пойти. Он имел серьезный вид на жительство в собственном кабинете, потому что в мэрии, куда он обратился за компенсацией как пострадавший от теракта, развели руками и предложили компенсировать все его беды двухместной брезентовой палаткой, ведром картошки и пачкой соли. Не дослушав ректора, профессор развернулся и побрел опять в мэрию -- за отвергнутой было компенсацией.
Все лето и половину осени он прожил в палатке близ руин дома, в котором жил. Днем он обшаривал руины в поисках книг -- своих, чужих, неважно. Дважды был бит мародерами, трижды его самого арестовывали по подозрению в мародерстве. К ноябрю Зиновий Викентьевич собрал библиотеку в триста пятьдесят томов. В то же самое время непогода выселила его из палатки и погнала на поиски более теплого, сухого и надежного пристанища. Два месяца он гнездился в выселяемой пятиэтажке, предназначенной под снос. Потом ее таки снесли, он перебрался в следующую. Через месяц, в самые морозы, снесли и ее. Больше в районе пятиэтажек не было, и пришлось обживать подвал одного из домов. Там он познакомился и сдружился с Филиппом Сергеевичем, бродягой с пятнадцатилетним стажем. Много интересного произошло с двумя бродягами за два месяца из знакомства, но это совсем другая история. По весне Филипп Сергеевич умер от пневмонии, и профессор снова остался один. В отчаянии метался он по городу, мечтая попасть под колеса грузовика, упасть в канализационный люк или поймать на голову падающий с крыши кирпич. В таком состоянии его нашел Никита, в день получки пошедший за продуктами и портвейном. Никита привел профессора к себе на завод. Отогрел, отмыл, накормил-напоил, убедил переехать жить. На следующей неделе, вечерами, они в семь заходов перенесли библиотеку Зиновия Викентьевича и пожитки его, и так у Никиты появился первый сосед. Профессор поселился в бывшем кабинете главного инженера. Там было вдоволь шкафов и стеллажей, чтобы разместить все тома профессорской библиотеки, даже место осталось. И потекла для Зиновия Викентьевича новая жизнь. Размеренная, тихая... Небогатая и экономная, но что делать... Старик понимал, что этот завод -- скоре всего, его последний дом. Если только какому-нибудь идиоту не придет в голову взорвать и его...
9. Осьминожий сад
Каждый вечер, когда жильцы бывшего завода собирались у Никиты, по его инициативе устраивалась некая лотерея: Кассандре завязывали глаза, и она из вороха дисков выбирала один. После чего его обязательно слушали, вне зависимости, сюита ли эта какого-нибудь Россини, альбом хэви-металлической группы "Предсмертные судороги" или историческая речь первого секретаря горкома на отчетном собрании, приуроченном... и так далее. Сегодня профессору не повезло: он настроился послушать классику (классических пластинок было абсолютное большинство), но Фортуна улыбнулась Кассандре, единственной поклоннице современной музыки. Сегодня выпала пластинка "Американского вокально-инструментального ансамбля "Говорящие головы". По общей договоренности слушали только одну сторону. Вторую.
Well, we know what we've knowing
What we don't know where we in
...
We're on the road to nowhere...
-- Дорога в никуда... -- пробормотал прекрасно знакомый с английским языком садовник, когда музыка кончилась. -- Очень даже знакомая трасса, если вдуматься. С некоторых пор все мы по ней как бы путешествуем. Лет пять тому я по этому поводу даже вирши сложил:
Тик-так, тик-так, туда-сюда,
Мы -- на дороге в никуда.
Здоровье нации -- туфта,
Когда кругом -- одна беда.
Стучат часы: туда-сюда...
Уходит время в никуда.
И мы, глотая горький дым,
Что духу есть, спешим за ним.
Свинцом рыдают облака,
И ртутью пенится река...
Не видим смысла мы нигде
Лишь в гашише и в ЛСД...
Над нами сгнили небеса,
У нас поблекшие глаза.
Кругом -- разврата круговерть.
За нами поспешает смерть.
Я не всегда был садовником. Некогда я был вершителем судеб... я был Хозяином этого города. Тогда многое что было, а многого не было: работали все заводы и фабрики, в том числе и этот, где мы все сейчас сидим. Не было компьютеров и видео, не было воровской барахолки в Заречье... Не было денег у людей, да и еды в магазинах было маловато... Но, впрочем, это я уже отвлекаюсь. Я был хорошим хозяином. Весь город вот так в кулаке держал! За глаза меня Осьминогом прозвали тогда... За цепкость. Знаете, какой вес осьминог своими липучками... то есть присосками, держит? То-то.
Вот, был я у власти, и было мне хорошо. Задним числом понимаю, что городу-то тогда было не очень здорово... До зарезу нужен был новый жилой район -- шестой, как раз в Заречье. А там сады огромные росли... Ну, помните, наверное... Не так уж давно все это было...
И подписал я тогда бумагу -- сады под бульдозер. Срубили. Шестой район вместо двух лет строили десять, до сих пор там еще остались полуброшенные стройплощадки. И смотрела на меня эта безжизненная брешь, вместо привычного зеленого моря... Я понятно излагаю? Начальственный стиль общения способствует косноязычию. Я уже давно никакой не начальник, но старые привычки так легко не искореняются. Я тогда запил -- совесть покоя не давала, честно говоря. Все сады жалел. Чехова перечитал, "Вишневый сад" -так совсем хреново сделалось. А мне тем временем докладывают каждый день: в городе кооператоры с бизнесменами разворачиваются, да и преступность вместе с ними. А я что могу поделать? Реформы -- они, судари мои, просто так не происходят. Лес рубят -- пальцы береги. Одно плохо -- наркоманов развелось, как тараканов. Уж народ не столько водку кушает, сколько курит и колет всякую дрянь. Тогда я с бодуна тот стишок и накропал... Мне бы порядок твердой рукой навести, а у меня вечером застолье, поутру похмелье... Все профукал, все пропил. И город, и заводы, и фабрики, и людей... Однажды пришли какие-то молодые, интеллигентного вида: "Слазь, -- говорят, -кончилась твоя власть. Иди домой и там квась дальше". Я и ушел... А все эти годы, как я сад снес, каждую неделю приходил ко мне старичок такой интересный. Бывший смотритель тех самых садов. И каждый раз говорил он только одну фразу, да и то не свою, вольтеровскую, как я потом узнал: "Каждый возделывает свой сад". Чуть с ума старик не свел меня своим Вольтером! А, может, таки свел... Бросил пить я тогда, и давай сад возделывать... Пока дача была -- там копошился. Лишился дачи -- что ж, не беда. Был бы сад, а уж я его возделаю... Грехи свои отмолю... Кстати, черная смородина поспевает. Уж не знаю, откуда она тут взялась, но два куста в правом дальнем углу полны ягод. Нас ждет приятное разнообразие чаепитий... Листья ведь в заварку тоже можно добавить... Касенька, как вы мило улыбаетесь!
- Пере-mode-ка - Алекс Григгс - Драматургия / Русская классическая проза / Социально-психологическая
- Гарвардская площадь - Андре Асиман - Русская классическая проза
- Том 15. Книга 1. Современная идиллия - Михаил Салтыков-Щедрин - Русская классическая проза
- Победа - Дмитрий Сорокин - Русская классическая проза
- Серая мышка - Дмитрий Сорокин - Русская классическая проза
- Первый полет - Дмитрий Сорокин - Русская классическая проза
- Подлинная история Зеленых музыкантов - Евгений Попов - Русская классическая проза
- Идиллия - Татьяна Мизе - Мифы. Легенды. Эпос / Русская классическая проза / Социально-психологическая
- Нежный холод - Марико Тамаки - Русская классическая проза
- Lakinsk Project - Дмитрий Гаричев - Русская классическая проза