Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но нет больше кос — пришлось отрезать эту красоту, как пошла на фронт. Вместо платья с воротничком — застиранная и заштопанная не раз гимнастерка, вместо туфелек — сапоги не по размеру со сбитыми носами. И чулок больше нет.
Ровно неделю назад Варя возвращалась в полк на попутной машине вместе с остроносой Лидочкой, ассистентом хирурга. По дороге к ним в кузов сел и тот красивый лейтенант-артиллерист, на которого Варя вдруг застеснялась даже поднять глаза из-под длинных ресниц. Только кивала изредка репликам лейтенанта, обращенным к пассажиркам, прислушивалась к оживленной беседе, что затеяла флиртующая по привычке Лидочка. Так и сидела бы, разглядывая доски кузова, если б не пролетел над их головами неизвестно откуда появившийся юркий самолет со свастикой на крыльях.
Очередь, и пассажиры падают на дно кузова. «Живы все?», крикнул пожилой шофер из кабины. Живы-то были все, да только у лейтенанта вовсю хлестала кровь из раны на бедре, пропитывая насквозь галифе. И тогда Варя достала из своей сумки один чулок из пары, чтобы перетянуть ногу повыше раны, не дать этому красивому лейтенанту умереть от кровопотери, пока они развернут грузовик обратно, к госпиталю, который располагался временно в одной из городских школ.
— Варька! А что я тебе привезла! — рядом с Варей вдруг возникла Лидочка, отвозившая в госпиталь очередную партию раненых. Она присела на бревно рядом с медсестрой и протянула ей сверток, перевязанный бечевкой на тот самый особый манер, как это умели делать только люди торговли. Развернув плотную бумагу, Варя сперва ахнула, увидев чулки: «Что это? Откуда взяла? Дорого же в военторге! И зачем?», а потом покраснела, заливаясь краской до самого ворота гимнастерки, вдруг сердцем разгадав того, кто мог передать ей этот подарок и короткую записку, что протянула Лидочка.
— Ты не красней. Это я достала в городе, не он. Думай, что от товарища лейтенанта тебе только записка.
— Зачем ты взяла? Зачем? Это же… это же…, — Варя свернула бумагу. Ей до дрожи в пальцах хотелось взять эти чулки, чтобы ее мечта снова заиграла в красках, а сердце не ныло так тревожно, но чулки…!
«Уважаемая Варвара Петровна», — обращалась к ней записка, а перед глазами у Вари вдруг возникло лицо того красивого лейтенанта. «От всего сердца умоляю простить мне эту вольность и возместить вам вашу потерю, что случилась тогда по моей вине. Вы так плакали после, что я не мог не думать о причине ваших слез и о том, что я могу сделать, чтобы их никогда более не было на вашем лице. И не корите Лиду, прошу вас, что она открыла мне эту тайну. С благодарностью за спасение, лейтенант артиллерии Колышев В.А.»
— Ну как ты могла?! — Варя подняла глаза на Лидочку, не зная радоваться ей или злиться на ту за подобный поступок. Та же протянула в ответ еще одну записку, сложенную вчетверо.
— Тут я адрес записала эвакогоспиталя, куда его отправят завтра. Он очень просил тебя написать ему хотя бы пару строчек…
Всякий раз, когда Варвара Петровна рассказывает по просьбе внучки Лидочки историю знакомства с ее дедушкой Володей, она краснеет до круглого ворота платья. И до сих пор нет-нет, да и припомнит супругу такой интимный подарок, сделанный еще до личного знакомства лейтенантом артиллерии молоденькой рыжеволосой медсестре, которая тихо плакала когда-то, затягивая поверх галифе крепкий узел из обычного хлопчатобумажного чулка…
При невыясненных обстоятельствах…
Моему прадедушке А. посвящается
Будет сумрак розоветь слегка,
Будут спать еще цветы и дети,
И лишь я однажды на рассвете
Растворюсь, как тают облака…
Э. Асадов
Легкий ветерок пробежался по слипшимся от пота волосам, неприятно холодея кожу. Сейчас все было неприятно, даже твердыня земли под спиной, которую ощущал каждым позвонком, несмотря на мягкость примятой под его телом травы.
Сколько он пролежал так в бессознательном состоянии — час, два или больше? Больше, скорее всего, судя по тому, как потемнело небо над ним. Он лежал и наблюдал, как медленно загораются в прозрачной вышине неба тусклые точки. Звезды всегда казались ему тусклыми в летнюю пору. Может быть, от того, что небо было светлее, чем зимой, или сам воздух не искрился тем волшебным светом, как это бывает при морозах?
Отчего-то вспомнилось, как искрились снежинки на белизне пухового платка Нюры, и как сверкали голубые глаза, когда она лукаво, посматривала на него, явно забавляясь его восторгу от очередной книги, которую он недавно прочитал. Она не понимала, наивная, как это прекрасно открывать для себя новый, совсем неизведанный мир со страницами книги, еще пахнущей типографской краской. Или пахнущей тем самым ароматом, который приобретают все те книги, что хранились долго в темноте библиотечных полок…
Он поздно по нынешним меркам научился читать и писать, в 12 лет. Отец, зажиточный по меркам села крестьянин, держащий единственную в округе мельницу, считал по старинке, что образование совсем не нужно тем, кто должен от зари до зари трудиться на земле. Потому и не сразу отпустил сыновей в школу, куда пригласил всех сельских детей и подростков председатель колхоза, обходя лично все дома, стучась в каждую дверь крестьянских хозяйств. Однако молодая учительница, приехавшая из города на село, давала лишь самые основы арифметики и чтения, и вскоре их показалось совсем мало тому, чей ум страстно жаждал большего. Удивительно, но он сумел выпросить тогда у отца разрешение посещать восьмилетку в городе, куда ходил пешком и дождь, и в снег, и по слякоти за пятнадцать верст. А там и рабфак следом…
Он с трудом вдохнул аромат летней ночи, наполненной запахами цветов и трав, и вспомнил, как прятался, бывало, с книгами в сарае среди убранного и просушенного сена, читая при свете тусклого света керосинки. Бывал, конечно, нещадно порот, когда за этим занятием его заставал отец (шутка ли с огнем да на сене?), но тяги к чтению та порка совсем не отбила. Так и осталась при нем на долгие годы.
И ему казалось всегда, что именно книги помогли ему добиться благосклонности первой красавицы на селе Нюрки Чернобровой. Он рассказывал ей о том, что узнал сам за прошедшие годы, а та только слушала внимательно, подперев ладонью щеку. Остальные парубки и девки целовались да жались по темным углам, а они только разговаривали. Вернее, говорил он, а она только смотрела на него странно светящимися глазами и молчала. Так и договорись до шумной свадьбы, которую закатили спустя год после того лета. Все село тогда гуляло и славило семьи, что объединялись отныне этим браком, заключенным по новым веяниям сперва в сельсовете росписью в книге у председателя, а после под куполом старого храма, как настояли отцы.
Только спустя время всплывет горькая правда — кто-то из гостей, пьющих за счет мельника, донес «куда надо», что мол «непорядок в селе», кулак в селе появился среди честного крестьянского люда, дерущий втридорога за молотьбу зерна, не дающий житья честному крестьянству. И донос этот попал в самое время — эра НЭПа, позволившая снова встать на ноги после конфискаций в 20-е годы, подошла к концу.
— Куда нас, милай? — тронула мать за рукав одного из людей в форме, заполонивших двор.
— Переселение, мать, — коротко ответил тот. — Переселение…
— Ироды! — ругался отец, пока суетящиеся по дому и двору снохи спешно паковали скарб — семье позволили взять до тридцати килограмм клади с собой в дорогу. — Мельницу им подавай! Шиш им, а не мельница! Я своим горбом ее поднял, эту мельницу. Сам расчищал запруду, сам жернова точил, вот этими руками… а теперь отдай им!
— Зря от денег отказался, — вздыхала хозяйка, испуганно косясь на мужа, надеясь, что при посторонних в хате тот пропустит мимо ушей ее непозволительное замечание, ее дерзость. — Взял бы, хоть что-то взамен получили бы…
- Найя - Лора Вайс - Сентиментальная проза