Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Читатель понимает, что быть сыном такого отца, как мой, дело нелегкое. В юности, чтобы подтянуться к его уровню, я всячески пытался закалять свою волю и смелость: прыгал с большой высоты, лез в драку (иногда без особой нужды!), в эвакуации переплывал Каму, едва не утонув...
Когда мне было лет восемь, отец, увидев из окна, что я на улице с кем-то подрался, вышел на балкон и стал кричать мне: «Бей, как я тебя учил!».
Особо благодарен я отцу за то, что он подзадорил меня на даче залезать на высокие сосны, чтобы спиливать сухие сучья, что было только поводом. Я подставлял к стволу трехметровую стремянку, так как внизу стволы были совершенно гладкими, и, поднявшись по ней до первых сучков-пупырышков, начинал по ним карабкаться вверх, опираясь на эти пупырышки ногами и обхватив ствол руками. Ножовку, чтобы спиливать сухие сучья, я подвязывал к поясу. Мне было тогда лет 16 или 17. Отец, лежа себе спокойно внизу в шезлонге, координировал мой подъем и спуск: куда ногу ставить — левее, правее, еще чуть выше, пониже! И подбадривал: «Не бойся! Сучки у основания очень прочные». Мать при этом всегда уходила в дом, чтобы не видеть «этого безобразия».
Когда я добирался до зеленых ветвей, напряжение страха сменялось блаженством. По твердым ветвям я легко вылезал на самую вершину сосны, которая всегда раскачивалась от ветра, как мачта парусного судна. Там я садился на сук и отдыхал, наслаждаясь невообразимой красотой окружавших меня зеленых сосновых вершин под голубым небом. Земли сквозь ветви не было видно совершенно, и это была какая-то другая планета. Иногда на соседних вершинах сидели красавцы дятлы в красных шапочках и с красными животиками, которые с любопытством смотрели на меня. Я вспоминаю те картины, как счастливый цветной сон, превосходящий своей сказочной яркостью реальную жизнь.
И сейчас, глядя на сосны, с трудом самому себе верю, что когда-то залезал на них. Вот куда я хотел бы вернуться!
Расскажу вкратце о литературной карьере отца. Он написал 14 пьес и том рассказов из западной и морской жизни. Некоторые из его пьес шли за границей. В Германии на рубеже 30-х годов большим успехом пользовалась комедия «Луна слева». Впервые ее поставил в Берлине известный немецкий режиссер Эрвин Пискатор, а потом она шла и во многих других немецких театрах. У нас дома хранился толстый альбом вырезок из немецких газет с рецензиями на эту пьесу.
Но самое выдающееся произведение отца — пьеса «Шторм». В 20-е годы она шла по всей стране, а потом и за рубежом. В архиве отца я нашел журнал «Театр» за 1928, кажется, год. Там был напечатан список наиболее «гонорарных» писателей, и возглавлял его отец! А конкуренция тогда была мощная. В выборе репертуара театры были совершенно свободны — широко шла классика и много кассовых, развеселых штучек. Во МХАТе, к примеру, блистала пьеска под названием «Сара хочет негра». И там же шла «Белая гвардия» Булгакова. Но со «Штормом» тогда никто не мог конкурировать.
Читатель только должен иметь в виду, что партийный писатель обязан был 60% гонорара отдавать в качестве партналога! Тогда еще существовал «партмаксимум», и партийный директор завода зарабатывал примерно в два раза меньше беспартийного.
В «Шторме» зрителей больше всего привлекал революционный матрос Братишка. Дух американских анархистов, сплавленный с характером самого отца, воплотился в этом образе. Братишка, если всмотреться, не был российским персонажем. Занимая должность секретаря-делопроизводителя при председателе Укома (уездного комитета) партии, он держит себя по отношению к нему совершенно независимо, на равных, делает ему замечания, и при этом их связывает суровая мужская дружба. А вот прибывшего из центра ответственного работника Братишка попросту терроризирует: заставляет стать в очередь и на возмущенные слова «ответработника», что в уездном масштабе он все равно что вождь, дает свою знаменитую реплику: «А может, вошь?». (В послевоенной постановке «Шторма» этой реплики, конечно, уже не было!) Интересно, что первое название пьесы было «Вошь»! И потому, что вошь, тиф были «главными врагами революции», и потому, что еще большими врагами, по мнению отца, были всякого рода вожди! Но отца в театре уломали изменить такое неаппетитное название.
И если нерусского происхождения был Братишка, революционный матрос-инвалид (вместо одной ноги — деревяшка), то почему же он так нравился русской публике? Братишку повсюду провожали овациями. Даже Солженицын в «Круге первом» пишет, что после «Шторма» ни одна пьеса о революции и Гражданской войне не могла рассчитывать на успех без матроса Братишки. Революционный матрос был центральным персонажем в «Любови Яровой» К. Тренева, «Бронепоезде 14-69» В. Иванова, «Оптимистической трагедии» Лавренева и т. д. Но, как и всякая копия, эти матросы не дотягивали по яркости до оригинала.
И вероятно потому так нравился публике отцовский Братишка, что он олицетворял дефицитные в России во все времена качества — личное достоинство, внутреннюю свободу, независимость. Братишка, как и его прототип, не был человеком толпы, массы. По той же причине завораживают нас и герои Хемингуэя.
И в то же время Братишка был остроумным народным героем, типа Теркина у Твардовского. В «Шторме» было много сочных персонажей (Раневская с ролью спекулянтки изъездила с сольными концертами всю страну), но Братишка был центром, главной жемчужиной пьесы. Как удалось отцу, родившемуся на Украине, в еврейской семье и столь много времени жившему вне России, схватить народный русский язык и юмор, я не понимаю. Видимо, было в нем зерно гениальности.
Но «Шторм» и в целом был значительным произведением. Пьеса написана убежденным революционером, который не считал нужным лакировать революцию и ее героев. Высвечивая положительные качества революционеров, автор не скрывает и их примитивного «классового сознания», бескомпромиссности, революционной жестокости к «классовым врагам» и «разложенцам», презрения к «буржуазной» интеллигенции. Не скрывает, потому что считает все это достойными качествами. Во всяком случае во время революции.
В «Шторме» проявилось и удивительное подсознание автора, которое дало ему возможность подняться до предвидения будущего. Я имею в виду эпизод расстрела старого большевика Раевича, жившего до революции политэмигрантом во Франции, и его бред в момент психического срыва: «Жирондисты! Всюду жирондисты! Маски, всюду маски! Долой маски!». В этом эпизоде явно предугадывается 37-й год! И однажды я оказался свидетелем впечатляющей сцены. В кабинете отца на стене висели фотографии различных эпизодов из «Шторма», и как-то, глядя на фотографию сцены расстрела Раевича, он вдруг сказал: «Как гениален я был!».
Я спрашивал отца, как ему пришли в голову бред Раевича о жирондистах и сцена его расстрела? Отец задумался, но не нашел ясного ответа. В жизни такого эпизода он не знал.
И характерно, что сцена бреда и расстрела Раевича стала первой жертвой цензуры — в 1933 году при постановке «Шторма» в театре Ермоловой. Постепенно цензура вырубила из пьесы около половины оригинального текста, который, увы, заменялся отцом на нечто приемлемое для цензуры. Делал он это в основном после войны, будучи уже сломленным человеком. Когда «Шторм» в последний раз возобновлялся Завадским в театре Моссовета, я на премьере просто не мог смотреть на сцену, смотрел себе под ноги и страдал от стыда за пьесу и отца. Отец же был доволен, что хоть и в таком виде пьеса была возобновлена.
В конце 20-х годов, когда руководители РАППа[3] предприняли атаку на отца, они писали, что Братишка и его создатель — не большевики, а анархисты. Правильно догадались, мерзавцы! Развивая наступление, они назвали отца ни много ни мало «классовым врагом» и обратились к Сталину за санкцией на «оргвыводы по Билль-Белоцерковскому».
Почему они пошли против отца? Да потому, что он единственный из ведущих писателей того времени вышел в 1928 году из РАППа и осмелился его критиковать за то, что он своей «политической суетой и идеологическим начетничеством» мешал писателям работать. Отец считал РАПП «орудием бесталанных карьеристов», а его вождей называл «попыхачами». И руководители РАППа (Киршон, Афиногенов, Авербах, Ермилов) платили ему взаимностью.
Сталин тогда неожиданно для многих защитил отца. В ответном письме руководителям РАППа (от 28.2.1929) он писал: «Много ли у вас таких революционных драматургов, как т. Б.-Белоцерковский?... Неужели вы сомневаетесь, что ЦК не поддержит политики изничтожения Б.-Белоцерковского, проводимой «На литпосту» (главный орган РАППА. — В. Б.)? За кого же вы принимаете ЦК? Может быть, в самом деле поставить вопрос на рассмотрение ЦК? По-дружески советую вам не настаивать на этом: невыгодно, — провалитесь наверняка».
Для отца это письмо в период ежовского террора сыграло, возможно, роль охранной грамоты. Хотя главной причиной того, что отец спасся от террора, я думаю, была его болезнь, из-за которой он ушел от активной деятельности, перестал сидеть в президиумах и на партсобраниях, никому не мешал.
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- Чудо о розе - Жан Жене - Современная проза
- «Подвиг» 1968 № 01 - журнал - Современная проза
- Франц, дружочек… - Жан Жене - Современная проза
- Праздник похорон - Михаил Чулаки - Современная проза
- ПРАЗДНИК ПОХОРОН - Михаил Чулаки - Современная проза
- Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон - Современная проза
- Люди и Я - Мэтт Хейг - Современная проза
- Ярость - Салман Рушди - Современная проза
- Небо падших - Юрий Поляков - Современная проза