Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Думаю, она-то имеет право узнать все.
– И вы тоже, дорогой мой, – уточнил Сесар.
– И я тоже. Хотя я здесь выступаю лишь в роли свидетеля.
В его словах не прозвучало ни укора, ни угрозы, словно шахматист предпочитал сохранять какой-то абсурдный нейтралитет. Невозможный нейтралитет, подумала Хулия, потому что рано или поздно наступит момент, когда слова исчерпают себя и нужно будет принять какое-то решение. Однако, заключила она, с трудом стряхивая с себя ощущение нереальности происходящего, до этого момента, похоже, еще слишком далеко.
– Тогда начнем, – сказала она и, услышав свой голос, с неожиданным для самой облегчением поняла, что понемногу вновь обретает утраченное спокойствие. Она жестко взглянула на Сесара. – Расскажи нам об Альваро.
Антиквар кивнул в знак согласия.
– Альваро, – тихо повторил он. – Но прежде я должен кое-что сказать о картине… – Лицо его вдруг приняло раздосадованное выражение, как будто он внезапно вспомнил о том, что нарушил какое-то из правил элементарной вежливости. – Я до сих пор ничего не предложил вам, и это совершенно непростительно. Выпьете чего-нибудь?
Никто не ответил. Тогда Сесар направился к большому старинному ларю, который использовал как бар.
– Я впервые увидел эту картину однажды вечером у тебя дома, Хулия. Помнишь?.. Ее привезли всего несколько часов назад, и ты радовалась, как ребенок. Я целый час наблюдал за тобой, пока ты изучала ее во всех подробностях и объясняла мне, какую технику собираешься применить для того, чтобы – цитирую дословно – фламандская доска стала самой прекрасной из твоих работ. – Говоря, Сесар достал узкий высокий стакан из дорогого резного стекла и наполнил его льдом, джином и лимонным соком. – Это было так чудесно, принцесса, – видеть тебя счастливой. И я, честно говоря, тоже был счастлив. – Он повернулся к собеседникам со стаканом в руке и, осторожно попробовав смесь, похоже, остался доволен. – Но я не сказал тебе тогда… Ну… В общем-то, мне и сейчас трудно выразить это словами… Ты восхищалась красотой изображения, совершенством композиции, колорита и света. Я тоже восхищался, но по иным причинам. Эта шахматная доска, эти игроки, склонившиеся над фигурами, эта дама, читающая у окна, пробудили во мне уснувшее эхо старой страсти. Представь себе мое удивление: я, считал ее забытой, и вдруг – бабах! – она вернулась, словно прозвучал пушечный выстрел. Я ощутил лихорадочное возбуждение и одновременно ужас, словно бы меня коснулось дыхание безумия.
Антиквар на мгновение замолк, и освещенная половина его рта изогнулась в лукавой улыбке, как будто ему доставляло особое удовольствие смаковать это воспоминание.
– Речь шла не просто о шахматах, – продолжал он, – а о некоем личном, глубинном ощущении, об этой игре как связи между жизнью и смертью, между действительностью и мечтой. И пока ты, Хулия, говорила о пигментах и лаках, я едва слушал: я был поражен тем трепетом наслаждения и какой-то дивной, утонченной муки, что пробегал по моему телу при взгляде на эту фламандскую доску. Однако смотрел я не на то, что Питер ван Гюйс изобразил на ней, а на то, что было в голове у этого человека, этого гениального мастера, когда он писал эту картину.
– И ты решил, что она должна быть твоей…
Сесар иронически-укоризненно посмотрел на девушку.
– Не надо так упрощать, принцесса. – Он отпил из стакана небольшой глоток и улыбнулся, словно прося о снисхождении. – Я решил – сразу, вдруг, – что мне просто необходимо исчерпать эту страсть до конца. Такая долгая жизнь, как моя, не проходит даром. Несомненно поэтому я тут же уловил – нет, не послание, содержавшееся в картине (которое, как впоследствии выяснилось, являлось ключом к ней), а тот бесспорный факт, что она таит в себе какую-то захватывающую, ужасную загадку. Загадку, которая, возможно, – представь себе, какая мысль! – наконец докажет мою правоту.
– Правоту?
– Да. Мир не так прост, как нас пытаются заставить думать. Очертания нечетки, оттенки имеют огромное значение. Ничто не бывает только черным или только белым, зло может оказаться переодетым добром, безобразие – замаскированной красотой, и наоборот. Одно никогда не исключает другого. Человеческое существо может любить и предавать любимое существо, и его чувство от этого не становится менее реальным. Можно быть одновременно отцом, братом, сыном, любовником, палачом и жертвой… Ты сама можешь привести какие угодно примеры. Жизнь – это неясное приключение на фоне размытого пейзажа, пределы и контуры которого постоянно изменяются, движутся, где границы – это нечто искусственное, где все может завершиться и начаться в любой момент, или может вдруг кончиться – внезапно, как неожиданный удар топора, кончиться навсегда, на никогда. Где единственная реальность – абсолютная, осязаемая, бесспорная и окончательная – это смерть. Где мы сами – не более чем крохотная молния между двумя вечными ночами и где, принцесса, у нас очень мало времени.
– А какое отношение имеет все это к смерти Альваро? Какая тут связь?
– Все на свете имеет отношение ко всему на свете, все связано со всем. – Сесар поднял руку, прося немного терпения. – Кроме того, жизнь – это последовательность фактов, сцепленных друг с другом, иногда без всякого участия чьей бы то ни было воли… – Он посмотрел свой стакан на просвет, как будто в его содержимом плавало продолжение его рассуждений. – И тогда – я имею в виду тот день, когда я был у тебя, Хулия, – я решил выяснить все, что связано с этой картиной. И так же, как и тебе, первым делом мне пришла в голову мысль об Альваро… Я никогда не любил его: ни когда вы были вместе, ни потом. Но между первым периодом и вторым имелась одна существенная разница: я так и не простил это ничтожество за те страдания, которые он причинил тебе…
Хулия, достававшая другую сигарету, задержала движение руки на полпути, с удивлением глядя на Сесара.
– Это было мое дело, – сказала она. – Мое, а не твое.
– Ошибаешься. Это было мое дело. Альваро занял то место, которое никогда не было суждено занять мне. В определенном смысле, – антиквар чуть запнулся, затем улыбнулся с горечью, – он был моим соперником. Единственным мужчиной, которому удалось встать между нами.
– Между мной и Альваро все было кончено… Просто абсурдно связывать одно с другим.
– Не так уж абсурдно, но давай больше не будем об этом. Я ненавидел его, и все тут. Конечно, это не повод для того, чтобы убивать кого бы то ни было. Иначе, уверяю тебя, я не стал бы ждать столько времени… Наш с тобой мир – мир искусства и антикваров – очень тесен. Мне приходилось временами иметь профессиональные дела с Альваро: это было неизбежно. Разумеется, наши отношения нельзя было назвать особенно теплыми, но иногда деньги и заинтересованность сводят людей ближе, чем чувства, создавая весьма странные союзы. Вот тебе доказательство: ты сама, когда возникла проблема с этим ван Гюйсом, обратилась к нему… В общем, я поехал к Альваро и попросил дать мне всю возможную информацию о картине. Разумеется, он работал не из одной любви к искусству. Я предложил ему достаточно солидную сумму. Твой бывший – мир праху его – всегда был дорогим парнем. Весьма дорогим.
– Почему ты ничего не сказал мне об этом?
– По нескольким причинам. Во-первых, я не желал возобновления ваших отношений, даже в профессиональном плане. Никогда нельзя быть уверенным в том, что под пеплом не тлеет уголек… Но было и еще кое-что. Для меня эта картина была связана со слишком сокровенными чувствами. – Он сделал жест в сторону столика, на котором стояли шахматы. – С частью меня самого, от которой, как думалось, я отрекся навсегда. В этот уголок я никому, даже тебе, принцесса, не мог позволить войти. Это означало бы распахнуть дверь для вопросов, обсуждать которые с тобой мне никогда не хватило бы смелости. – Он взглянул на Муньоса, слушавшего молча, не вмешиваясь в разговор. – Думаю, наш друг сумел бы лучше меня просветить тебя на эту тему. Не правда ли? Шахматы как проекция своего «я», поражение как крах разгоревшегося, но так и не реализованного желания, ну и прочие очаровательные гадости в том же духе… Эти длинные, глубокие диагональные движения слонов, скользящих по доске… – Он провел кончиком языка по краю своего стакана и слегка вздрогнул. – Вот так. Старик Зигмунд мог бы многое рассказать тебе про это.
Он вздохнул, словно прощаясь с призраками, населявшими его мир. Потом медленно поднял стакан по направлению к Муньосу, опустился в кресло и развязно закинул ногу на ногу.
– Я не понимаю, – настойчиво проговорила девушка. – Какое отношение все это имеет к Альваро?
– Поначалу не имело почти никакого, – признал антиквар. – Я всего лишь хотел получить от него достаточно простую историческую информацию. И, как я уже сказал, собирался хорошо заплатить за нее. Но все осложнилось, когда и ты решила обратиться к нему… В принципе, в этом не было ничего страшного. Но Альваро, в порыве профессионального благоразумия, достойного всяческих похвал, ни словом не обмолвился тебе о моем интересе к фламандской доске, поскольку я потребовал держать все в строжайшей тайне…
- Доска Дионисия - Алексей Глебович Смирнов - Исторический детектив
- Два квадрата - Юрий Бурносов - Исторический детектив
- Москва. Загадки музеев - Михаил Юрьевич Жебрак - Исторический детектив / Культурология
- Последний суд - Йен Пирс - Исторический детектив
- Красный дворец - Джун Хёр - Детектив / Исторический детектив
- Око Гора - Кэрол Терстон - Исторический детектив
- Королевский гамбит - Диана Стаккарт - Исторический детектив
- Ночь в монастыре с привидениями - Роберт ван Гулик - Исторический детектив
- Знаменитые дела судьи Ди - Роберт ван Гулик - Исторический детектив
- Комбатант - Бушков Александр Александрович - Исторический детектив