Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Виктор еще не очень верил в мои профессиональные способности и потому перестраховался — в первый же вечер он последовал за мной и наблюдал, как я бездарно позволил объекту наблюдения не только уйти от опеки, но и изменить распределение ролей: потеряв подозреваемого, я доложил начальнику (говорившему со мной по мобильнику, находясь от меня шагах в десяти) и отправился домой, не подозревая о том, что тащу на хвосте того самого типа, которого должен был опекать.
Я не знал этого, Виктор никогда мне об этом эпизоде не рассказывал. А то, что произошло в тот же вечер несколько минут спустя, меня поразило настолько, что я едва не отдернул руку, когда воспоминание Виктора впилось в мою ладонь, передавая свою нерастраченную энергию.
Я взял такси (это я тоже помнил, но видел теперь глазами Виктора), потому что свою машину оставил на стоянке, и поехал домой, не заметив ни Щепетова, ни Хрусталева, наблюдавшего за нашими перемещениями из своей машины. В квартале от дома я такси отпустил и пошел дальше пешком, расслабившись и не думая об опасности. Именно тогда Щепетов и решил со мной расправиться. Виктор шел за ним в трех шагах и успел подкосить его, когда тот вытащил нож. Негодяй свалился, как подкошенный, не успев вскрикнуть, я вошел в подъезд, не подозревая о том, что произошло, а Виктор, выждав минуту и убедившись, что Щепетов находится в долгой отключке, вызвал машину из КПЗ Юрьевского района и отправил задержанного отдыхать до утра в тюремной камере.
Воспоминание прервалось, но дальнейшее я помнил и сам: утром я пришел на работу, чтобы выслушать распоряжения Хрусталева, и узнал, что дело Щепетова закрыто, «а ты, Аркадий, займешься этим наркоманом Беспаловым». Никогда впоследствии Виктор ни словом не упоминал о том, что в ту ночь спас мне жизнь…
Шар, еще секунду назад неотвратимо приближайшийся, остановился, натолкнувшись на мою ладонь, и давление, которое я ощутил, едва не разорвало мне мышцы. Шар сплющило, он растекся по невидимой поверхности плоской кляксой, я успел различить сначала след собственной ладони, потом расплывавшиеся капли чужих воспоминаний — и все кончилось.
Шар исчез. Ормузд с Антармом будто материализовались передо мной из пустоты — собственно, почему «будто», оба действительно изменили свои оболочки с духовной на материальную и сказали одновременно:
— Если ты думаешь, что победил, то ошибаешься.
— Знаю, — пробормотал я.
Я действительно знал это, потому что видел направленный на меня взгляд Фая — с одной стороны, и Минозиса — с другой. Мне даже почудилось на мгновение, что если я сделаю шаг, то взгляды Ученых столкнутся, и произойдет страшный взрыв, потому что энергии — духовной, конечно, но разве это имело значение? — было достаточно, чтобы испепелить небольших размеров город. А может, и больших? А может, и всю Земли могли бы испепелить эти два взгляда, если бы смогли столкнуться друг с другом?
Неужели ненависть могла быть такой всепоглощающей?
Нет, — подумал я, — это не так. Ученые вовсе не ненавидели меня. Более того, оба меня по-своему любили — ведь я был феноменом, который не уничтожать было нужно, а исследовать во славу науки. Я был носителем закона природы, неизвестного в этом мире. И сейчас — уже не только я. Виктор, Метальников, Абрам Подольский, Раскина, Чухновский…
И еще Антарм с Ормуздом.
Взгляд Минозиса коснулся сетчатки моих глаз, и я увидел Ученого — он сидел в своем кресле, но не там, где мы увиделись впервые; кресло висело в пустоте между планетами, закукленное в прозрачной капсуле из собственных идей Минозиса, которые я мог бы даже прочитать, если бы у меня осталось для этого время.
— Ариман, — произнес Ученый, — вы сами не знаете, что творите. Вам ведь ясно, что вы — зло.
— Зло? — переспросил я. — Ну и что? Разве добро и зло не определяются законами природы? И разве законы природы не симметричны? И разве вам дано определять, что добро и что зло для этого мира? Какой заряд у электрона — отрицательный или положительный? Все зависит от точки отсчета, верно? В мире, который я помню, понятие добра определяется людьми, их взаимоотношениями и только ими. Природа в моем мире нейтральна по отношению к добру и злу. Природа не может быть доброй или злой. А здесь…
— Человеку не дано устанавливать, что есть добро и что есть зло, — сказал Минозис. — Добро — все, что подчиняется законам природы. Зло — все, что отвергает их.
— Значит, до моего появления этот мир вообще не знал зла? — пораженно спросил я.
— Именно так, — согласился Ученый.
— И не было в природе противоречий? — не унимался я.
— Без противоречий нет развития, — заявил Минозис. — Но это противоречия между разными сторонами добра, проявлениями разных законов природы.
— Если не существовало зла, — мне показалось, что я поймал Минозиса на противоречии — том самом, без которого нет развития, — то откуда вам известно это понятие?
— А разве понятие о явлении обязательно должно сопровождаться существованием самого явления? — удивился Ученый.
— Ну как же… — растерялся я. — Если в мире никогда не было, допустим, зеленого крокодила, откуда вам знать о том, что это такое?
— Я не знал, что такое зеленый крокодил, — сказал Минозис, — но вы сказали, и теперь это понятие мне известно..
— Откуда вы можете…
— Энергия познания, Ариман! Бесконечное знание существует в мире объективно, как существуют и законы природы, способные — независимо от нашего желания — перевести энергию познания из потенциального состояния в форму, доступную пониманию.
— Допустим, — прервал я. — Но тогда и энергия моих воспоминаний естественна! Если я помню мой мир…
— Эта энергия разрушает Вселенную! — вскричал Ученый.
Луч его взгляда угас, Минозис больше не хотел говорить со мной. Я протянул свою все еще жаркую ладонь, и Ученый вскрикнул, и вскрикнули Ормузд с Антармом, и закричали остальные мои воины, стоявшие за моей спиной со своим грузом воспоминаний. И еще один крик раздался в моем сознании — крик, ради которого я мог бы отдать все, в том числе и собственную память.
Даэна!
Я обернулся, и это было ошибкой. Взгляд Минозиса стал стальным канатом, упавшим на мои плечи подобно лассо, брошенному искусным ковбоем. Пошевелиться я не мог. Более того, мысли мои тоже застыли. Если нет движения мысли, невозможно вспомнить. Если нет воспоминаний, энергия их не изливается в мир. И тогда…
Ученые победили. Это была моя последняя мысль, медленная и четкая, перед тем, как все перед моими глазами застыло окончательно.
Глава шестнадцатая
В неподвижности мысли сначала родились образы. Они были статичны и друг с другом никак не связаны. Я и запомнить их не мог, потому что ведь и память без мысли, без осознания мертва, как статуя.
В какой-то момент два образа сложились вместе, и это означало, что движение все-таки существует, хотя бы в форме простой физической интерференции. А потом я наконец понял, что живу.
Я ощущал себя статуей Командора, явившейся на свидание к Дон Жуану. Статуей, способной лишь гулко переставлять ноги и извлекать из гортани глухие, ничего не выражавшие звуки.
Леса не было. И травы на холме. И реки. Почему-то в эти первые мгновения я мог четко фиксировать лишь то, чего не было перед моим взглядом. То, что перед ним все-таки было, я начал видеть чуть спустя.
Поле Иалу. Место, где я появился на свет. Дверь в мир.
Я стоял на сухом островке среди болота. Странная мысль материализовалась, потной каплей скатилась со лба и потекла по груди: я пришел в мир заново? Зачем? Чтобы повторить свой путь и еще раз принять свое поражение?
Мне стало страшно, и, должно быть, этот страх окончательно стер пелену с моего сознания.
Я был здесь не один. На островках, отделенных от меня булькавшей жижей, стояли мои солдаты. Метальников усмехался, глядя как я пытаюсь счистить с босых пяток налипшую грязь. Раскина стояла, прикрывая свою небольшую грудь, и смотрела на меня тем же недружелюбным взглядом, какой у нее был, когда я пытался войти в лабораторию Подольского. Старый Абрам Подольский рассматривал меня исподлобья и думал о чем-то своем, а Виктор на соседнем островке был готов к прыжку — он знал, что ничего еще не кончено, а если говорить о нем лично, то все для него только начиналось в этом мире. Как и для Чухновского, которого собственная нагота смущала настолько, что он готов был врасти в землю, стать частью пейзажа, неодушевленным предметом без мыслей и памяти.
Антарм и Ормузд тоже были здесь — пожалуй, только они и были спокойны, потому что понимали происходившее.
— Ну что? — спросил я, обращаясь к мальчишке. — Все сначала? И какой же закон природы закинул нас на это поле? Боде-Тициус или Бойль-Мариотт?
— Ты сыплешь именами из прежнего мира, верно? — сказал Ормузд, к чему-то прислушиваясь.
- Стрельба из лука - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
- По делам его... - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
- Преодоление - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
- Бомба замедленного действия - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
- Посол - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
- Из всех времен и стран... - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
- Крутизна - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
- И затонула лодка... - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
- Летящий орел - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
- Чисто еврейское убийство - Песах Амнуэль - Социально-психологическая