Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После перевязки повод оставаться исчез. Он сказал, что договорится о бумагах и заберет их у нее как можно скорее. И найдет гостиницу, в которой любят наличные и не беспокоятся о формальностях.
Керстин поблагодарила его за список и предложила выпить на дорожку.
— Это что-то вроде шнапса, — сказала она, доставая из холодильника высокую квадратную бутылку. — Один мой знакомый делает у себя в деревне, в качестве хобби.
— Это самогон?
Она улыбнулась, наполняя стопки.
— Я верю, что каждый человек имеет право сгоношить себе немного выпивки, даже если наше правительство против. Пей, не бойся. Всего-то пятьдесят градусов.
Он словно проглотил огонь, огонь с легким привкусом вишни. Керстин вытащила телефонную книгу и наблюдала через крохотный кухонный столик, как Эллиот просматривает страницы в поисках приюта. Ничего подходящего. И вообще непонятно, как он собирается платить.
— Расскажи мне о своей жене, — попросила она, наливая по второй. — Кто она? Давно вы женаты? — Он оторвался от справочника. — Ничего, что я задаю такие личные вопросы?
Он вдруг понял, что ничего. В Англии он возмутился бы — и возмущался, — если у кого-то хватало наглости задавать подобные вопросы. Но здесь и сейчас все было совсем по-другому. Ее любопытство даже льстило ему.
Он рассказал ей все, со дня первой встречи с Надей до дня, когда она окончательно ушла. Алкоголь развязал ему язык, разложил небольшой костерок на дне желудка. История разительно отличалась от той, что он прокручивал в голове все эти месяцы. На этот раз он никому ничего не доказывал — ни суду, ни кому бы то ни было еще. Он смог посмотреть на все глазами Нади. Она была одинока в Лондоне, теперь наконец он ясно это понимал. Одинока, сбита с толку, в плену у обязательств. И все его отчаянные попытки обеспечить ее — вплоть до нарушения закона — лишь ухудшали ситуацию.
Керстин засыпала его вопросами. Она хотела знать о Терезе и о том, как девочка переносит развод. Эллиот внезапно понял, что после смерти малыша Керстин была одинока, отрезана от окружающего мира, как часто бывает с людьми, вернувшимися с войны. И отчаянно хотела снова втянуться в эту жизнь.
— Чего я не понимаю… — Она снова потянулась за бутылкой, хотя бокалы еще не опустели. — Зачем тебе эта адвокатша и еще куча людей, которым ты платишь, чтобы вернуть дочь? Они же не могут решить, с кем ей остаться, верно?
— Так принято в Англии. Принцип состязательности сторон. Мои люди доказывают мою правоту, ее люди доказывают ее правоту. Суд выносит решение.
— Я не об этом. Я о тебе. Что ты думаешь.
Она поднесла бутылку к его бокалу. Эллиот прикрыл его ладонью.
— Если бы я не считал, что Терезе будет лучше со мной, я бы не сражался за нее.
— Так вот что ты делаешь? Сражаешься?
— В смысле?
Керстин налила себе еще.
— Не знаю. Только мне кажется, если бы ты правда сражался, сражался изо всех сил, то сейчас ты бы был там. Вот и все.
Он осушил стопку, встал. Пора идти. Она сказала, чтобы он не валял дурака и заночевал на диване. Уже слишком поздно и слишком холодно, чтобы искать гостиницу. У него не было сил отказаться.
Через полчаса они лежали в темноте в противоположных концах комнаты. И вот тогда он спросил ее, что она знает о крымских картинах.
Но она уже заснула.
Эллиот спал плохо, пульсирующая боль в руке будила его снова и снова, а когда он проваливался обратно в сон, то видел пересадку кожи и позолоченную плоть, живую ткань, иссеченную ножами из собачьих клыков. Ему снился Анубис с женским телом, мерцающий рисунок на стене гробницы. Потом он оказался в студии и пересмотрел тот немой фильм, на этот раз вместе с Керстин, которая тревожно следила через его плечо, не загорится ли снова пленка, но она так и не загорелась. Потом домашнее видео превратилось в кино о его собственном детстве, цветное, яркое, зернистое: двухлетний Маркус в мешковатых штанишках семенит по лужайке в протянутые руки матери, щурится на солнце в камеру.
Когда он проснулся наутро, Керстин уже ушла. Он понятия не имел, куда. Он поднял жалюзи. За окном висел густой туман. Огни поезда медленно скользили в город. Все спешили по своим бесчисленным делам.
В свете дня квартира выглядела еще более грязной и унылой. Пара недорогих стильных штрихов — ковер, современные вазы и лампы — едва ли скрывала убожество. Бутылка шнапса по-прежнему стояла на столе. Таблетки все так же валялись у незаправленной кровати. На несколько коротких часов жилище Керстин стало убежищем. Теперь оно казалось тюрьмой.
Он поискал свой мобильник, включил его, ожидая лавину голосовых сообщений: от Гарриет, от Корнелиуса, может быть, даже от Нади. Но на этот раз, практически впервые, не было ничего. У вас ноль сообщений.
Все с ним покончили. Вычеркнули из своих жизней — его шведские выходки лишь оттянули этот миг. Он, как говорится, стал историей.
Эллиот сварил кофе и стоял у окна, глядя на поезда и коробки с письмами Зои. В голове теснились сомнения. Он упустил свой последний шанс стать нормальным человеком — ради обещания знания, которое всегда оставалось не более чем обещанием. Он снова на обочине. Но теперь ему некуда больше идти.
Ему пришло в голову, что с Зоей могло быть то же самое. Да нет, ерунда. Зоя была сильной, боролась за жизнь. Когда все было потеряно, она нашла что-то новое, свет, ставший ее проводником на обратном пути к духовной целостности. И он где-то там, как и сама она, в ее картинах. Вот только языка этих картин он до сих пор не понимает.
Он оделся, поискал взглядом ботинки, обнаружил их около дивана, а рядом — папку с приклеенным на обложку желтым листочком. Не из тех документов, что он забрал из дома Зои. На листке черным фломастером было написано:
Маркусу: Крым. Это письма Зои (фотокопии).
Я нашла их в бумагах Карла Чильбума. Надеюсь, пригодятся.
Керстин.Севастополь
44
Курская губерния, юг России, ноябрь 1920 г.
Это был первый поезд из Москвы за месяц. Шестнадцать товарных вагонов и закопченный паровоз, ползущие через пустую страну, стуча колесами по разболтанным рельсам. Через неделю они доберутся до равнин Украины, откуда будет три, максимум четыре, дня до Черного моря.
В Севастополе они начнут новую жизнь, сказала ей мать. Там их никто не знает. Они захлопнут дверь в прошлое — в свои ошибки, горести — и никогда больше не откроют ее. Зоя не слишком сопротивлялась, хотя заплакала, когда поезд наконец тронулся. Их жизнь в Москве кончена. Для красных они всегда будут классовыми врагами, для остальных — провокаторами и доносчиками. Ненависть сжимала кольцо вокруг них. Даже Андрей уехал в Петроград, озлобленный и недовольный, женившись на девушке, которую, как он сказал, не любит.
Люди были везде, куда можно втиснуться — не только в вагонах, но и на крышах, и между вагонами. Они наваливали свои пожитки на буфера и держались изо всех сил. На каждой крупной станции состав осаждали люди с тюками. Их были тысячи. В любой миг поезд могли остановить и ограбить, несмотря на конвой, охранявший почтовый вагон. Но пока везло. Они не встретили ни одной вооруженной банды, из-за которых простаивало большинство железных дорог.
Зоя, ее мать и бабушка, одетые как нищенки, съежились в углу, за два вагона до паровоза, их лица почернели от сажи. Вокруг громоздились мешки железных обрезков, проволоки, угля, матрасных пружин — в общем, всего, что люди наворовали в городах и теперь надеялись выменять в деревнях на еду. В эти дни все в России превратились в спекулянтов, все, кроме чиновников и партийных деятелей, которые получали спецпаек. Или меняешь вещи на еду, или медленно умираешь от голода. Рабочие таскали продукцию с фабрик — части моторов, болванки, бутыли, — а когда станки ломались, их разбирали на запчасти. Тем, кто не состоял на государственной службе, не выдавали пайков. «Бывшие» продавали одежду и украшения, топили печи книгами. А когда больше ничего не оставалось, продавали себя или своих детей. Андрей написал ей из Петрограда, что на Невском сейчас рядами стоят хорошенькие девочки-буржуа, цена которым — кусок угля или ломоть хлеба. Зимой положение усугубилось. В Москве не осталось ни единого дерева. Пустые здания исчезали буквально за несколько часов, люди отдирали половицы, балки, черепицу с крыш, водосточные трубы. В погоне за едой и теплом величественные российские города — дворцы, проспекты, церкви — разбирали голыми руками кирпич за кирпичом.
По ночам поезд обычно останавливался, иногда на станции, но, как правило, в чистом поле. Если поблизости росли деревья или кусты, люди разжигали костры у железнодорожной насыпи, но после Орла это прекратилось. За Орлом начиналась бандитская страна, и костры были запрещены. Если выходила луна, поезд снова трогался, без предупреждения, двигаясь медленно, чтобы не врезаться в темноте в баррикады. Как-то ночью, разбив лагерь на склоне холма над путями, они услышали вдалеке стрельбу. Все замолчали, даже галдящая пьяная молодежь. Вторая очередь, третья — и тишина. Наутро за поворотом они увидели горящую деревню.
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- Архивы Страшного суда - Игорь Ефимов - Современная проза
- Хроника одного скандала - Зои Хеллер - Современная проза
- Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон - Современная проза
- Как я охранял Третьяковку - Феликс Кулаков - Современная проза
- Заговор против Америки - Филип Рот - Современная проза
- Американская пастораль - Филип Рот - Современная проза
- Ленкина свадьба - Ирина Мамаева - Современная проза
- Не верь никому - Френч Джиллиан - Современная проза
- В Камчатку - Евгений Гропянов - Современная проза