И эти бесконечные шутки, кухонные анекдоты про Ленина – зачем они? Не то чтобы Елена Викторовна так уж почитала Ленина или Сталина или числила себя пламенной коммунисткой. Но она чувствовала протест всякий раз, когда теперь, в условиях полной безнаказанности, какие-то слабые люди начинали глумиться над историей страны. Вот этот Ленин с головой Микки Мауса – в чем здесь смысл?
По мере продвижения по выставке настроение Елены Викторовны портилось. Ей казалось, что все эти богемные фиги в кармане относятся лично к ней. Она начинала подозревать, что Ближев пригласил ее на выставку, чтобы посмеяться, показать свое интеллектуальное превосходство. Для чего? Непонятно. Она продолжала холодно улыбаться, но чувствовала, что костюм ей тесен, туфли старомодны и жмут. Понял ли что-то Виктор или счел нужным сменить обстановку, он произнес, прикоснувшись к ее локтю:
– Елена, могу ли я пригласить вас выпить чаю и…
– Простите, Виктор, у меня гора дел. Спасибо, что потратили на меня столько времени…
– Кажется, вам совсем не понравилась выставка. Так что это я должен извиняться. Позвольте же загладить чаем… И к тому же есть важный разговор.
Елена Викторовна собралась было сказать, что для важных разговоров вполне подойдет ее рабочий кабинет, но отчего-то передумала. Через четверть часа они сидели в крошечном турецком ресторанчике неподалеку от Китай-города. По комнате клубился мятный дым, блестела медь начищенных котлов, между столиками прохаживались официанты, похожие на борцов, народу было немного, главным образом, иностранцы. Никакого важного разговора не случилось, не говорили и о выставке, но Елена Викторовна неожиданно успокоилась. Теперь она ясно видела, что нравится Ближеву, что он вовсе не собирался ее поддеть и на выставку позвал, чтобы казаться человеком передовым и продвинутым. Он беспрестанно козырял в разговоре своими знакомствами: с журналистами, знаменитыми актерами, дипломатами, модельерами. Казалось, он вручает знакомой рекомендации, подписанные известными именами. Принесли закуски, чай в стаканчиках, похожих на бутоны стеклянных тюльпанов, музыка велела смеяться и качать головой в такт. Елена Викторовна чувствовала себя юной, благодушной, бесстрашной и даже позволила себе иногда ответить на сияющие взгляды спутника. Все-таки неслучайно у него то же имя, что и у отца.
•
Радиоприемник стоял между клубничными грядками на участке соседей. Дядя Толя надолго ушел в дом, а радио продолжало петь и говорить. Читали новости. Странно слушать новости на даче, здесь другая жизнь: медовый зной, муравей бежит по доске, с пруда доносится еле слышный детский визг, похожий на крики ласточек. А может, это ласточки и есть? Голос диктора то и дело перебивают волны белого шума: «…состоялись похороны депутата… х-х-х-х-х-х-х… журналиста ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф… скончавшегося в ночь со второго на третье в Центральной клинической больнице. Гражданская панихида состоялась в траурном зале ЦКБ… х-х-х-х-х-х-х… В траурной церемонии приняли участие соратники ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф… во главе с лидером ш-ш-ш-ш…ским, а также некоторые другие известные политики… ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф… партии России Михаил Горбачев, председатель х-х-х-х-х-х-х… В то же время, как особо отметила программа… ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф… никого из членов правительства на гражданской панихиде и похоронах не было».
Мать приехала из города поздно, Сольцев уже и не ждал ее возвращения.
– Думаю, точнее, надеюсь, все будет хорошо. Полной уверенности нет, но интуиция подсказывает… Нет, нет, хватить об этом болтать!
За месяц мать, кажется, постарела лет на десять. С каждой аудиенции возвращалась, точно с пепелища сгоревшего дома. Но теперь старалась бодриться, даже что-то напевала, ставя чайник на маленькую газовую плиту.
Ректор опоздал на полтора часа, очередь тянулась бесконечно, и Анастасия Васильевна ужасно боялась, что прием закончится до того, как она успеет пройти.
– А люди там, Вася, ох, какие важные, не нам чета, – весело говорила мать, отпивая из чашки и морщась: чай был слишком горяч. – Своими глазами видела генерала… или маршала? Не разбираюсь я в их красоте.
Наконец, Анастасию Васильевну пригласили зайти. Ректор был любезен, предложил бумажный платок.
– Мама, ты и там плакала? – Сольцев руками закрыл лицо, красное от стыда и загара.
Ректор взял заявление о восстановлении и просил дать день-два.
– «Вам, говорит, не следует волноваться. Пусть молодые волнуются. Может, поймут хоть что-нибудь». Не совсем осознала, честно говоря, эту фразу, но тон… Главное же тон. Знаешь, Васюта, он был как профессор медицины, который тебе сообщает: опасности нет. Дай-то бог, чтобы так и было! Ой, Вась, совсем твоя мать с ума свалилась. Привезла сметаны, с клубникой чтоб, с сахарком. Хочешь? Давай?
– Мам, темно уж на дворе, как я эту клубнику найду? По запаху?
– А что, много у нас теперь радостей в жизни? Пойди, сынок, принеси матери-старухе пару ягод.
Сольцев покачал головой, но перечить не стал. Взял миску, фонарик и вышел из дому. Жара к вечеру спала, но в огороде по-прежнему гуляло тепло. Свербили серебряными чешуйками звоны цикад, где-то на краю поселка залаяла собака, и десятки собачьих голосов отозвались из других садовых далей. «Как удается всем беззаботность? Как превратиться в какую-нибудь букашку, в серую щепку и влиться в этот покой?» Под лучом фонаря разбегались в стороны какие-то букашки, устроившиеся на ночь на грядке с клубникой.
Разрезая ягоды чайной ложкой, Сольцев внимательно вглядывался в сахарную расселину и в розовеющую соком сметанную плавь. Крупный мотылек ломился на лету под соломенную шляпку плетеного абажура. Мать улыбаясь смотрела, как сын ест. Ее ложка, отблескивающая мягким светом, лежала на скатерти.
•
Ни через два, ни через четыре дня заявление подписано не было. «Игорь Анисимович приболел», «Ректор отъехал», «Игоря Анисимовича сегодня в университете не будет». Но Анастасия Васильевна живет не первый день, подобными пустяками ее не смутить. Через неделю, выписав пропуск, она снова вошла в приемную. Каждая золотистая розочка на портьере, каждая волна лакированной древесины, каждое выражение на лице секретарши Анжелы было ей знакомо.
– Ваше заявление расписано на деканат, – сообщила Анжела со спокойной неприязнью.
– Но резолюцию-то какую-нибудь Игорь Анисимович положил?
– Разумеется. Хотите взглянуть? – Секретарша взяла в руки картонную папку, не раскрывая ее.
– Пожалуйста! Мне жизненно важно ее увидеть.
Анжела с неудовольствием раскрыла папку и принялась листать документы. Наконец, заявление нашлось. В левом верхнем углу маленькими, порознь расставленными буквами было написано единственное слово: «Ошеевой».
Анастасия Васильевна пробежала заявление от первой до последней буквы еще раз, даже перевернула листок, ожидая найти какое-то объяснение.
– Что это значит? – спросила она наконец, растерянно глядя на секретаршу.
Анжела быстро взглянула на страницу и пожала плечами:
– Очевидно, это поручение деканату разобраться и принять решение.
– Помилуйте, деканат уже напринимал решений. Мы же для того и обращались к ректору, чтобы он нас от тех решений спас.
Секретарша развела руками:
– Такая резолюция.
Она взяла зеленую пластиковую лейку и принялась поливать фиалки, цветущие в горшках на подоконнике. Фиалки улыбались с секретарским равнодушием. Часы на стене солидно тикали. Зазвонил один из телефонов, но Анжела даже не обернулась, продолжая поливать цветы.
•
Лето
