— Очень, — восторженно ответила Белла. «Этьенн, ну, Стивен, младший брат мой — такой умный мальчик, отлично математику знает, и фехтует прекрасно. Я хоть позанималась вдоволь, и на лошадях мы с ним каждый день катались. А Масато-сан, ну, мистер Майкл — он в Африке был, в Тунисе и Марокко, так интересно рассказывал. Он туда летом опять едет, в посольстве от регентского совета при Марии Медичи. И Стивена с собой берет, — Белла тяжело вздохнула и добавила: «Все ездят, одна я дома сижу».
Мирьям передала ей младенца и стала убирать со стола.
Мальчик открыл большие, карие глаза и, зевнув, опять задремал. «Он на Хосе похож, — нежно сказала Белла, разглядывая смуглое, хорошенькое личико ребенка. «Только волосы кудрявые. А глаза — твои».
Девушка, укачивая ребенка, добавила: «Ужасно сонный. Майкл с Юджинией тоже такие — стоит их на руки взять, сразу хочется лечь и закрыть глаза. Александр и Пьетро летом ездили в Шотландию, к тете Полли, она же тоже мальчика родила, Колином назвали, — так они говорили, что Колин — такой же».
— Они все такие, — Мирьям наклонилась и поцеловала каштановые волосы сестры. «Это сколько у тети Марты внуков теперь?»
Белла посчитала на пальцах: «Если вместе с Колином — то двенадцать. Только бабушка беспокоится, ну, ты помнишь, говорила она, что поляки в Москву вошли, как бы там с дядей Теодором и его детьми ничего не случилось. Писем-то оттуда не дождаться теперь».
— Да, — Мирьям вздохнула, — и тетя моя из Кракова пишет, что не вернулся пока ее сын с Москвы.
— А что Дэниел? — Мирьям все смотрела на ребенка. Мальчик спокойно спал, и его длинные, черные реснички чуть дрожали. «Как я его люблю, — вдруг подумала женщина. «И тихий такой, Хосе сразу сказал — ну, этот мальчик на меня похож — он теперь только есть и спать будет. Счастье мое, сыночек мой».
— Ой, — Белла улыбнулась, — мальчики в школе его так любят, хвостом за ним ходят. И ему тоже — нравится учителем быть, он их осенью в Грейт-Ярмут возил, ну, чтобы уже не на Темзе морское дело преподавать, а прямо в море. И мы с бабушкой потом туда ездили, на три дня, — Мирьям почувствовала, что сестра вздохнула, и, обняв ее за стройные плечи, сказала: «Ну, вот замуж выйдешь, муж тебе бот и подарит».
Белла стиснула зубы, и нарочито спокойно, не поворачиваясь, ответила: «Конечно. Пойдем спать уже, а то завтра вставать рано. Бабушка из Гааги прямо к дону Исааку и донье Хане приедет».
Мирьям проводила взглядом ее стройную, в темно-зеленом бархате спину, и чуть нахмурившись, подумала: «Все в себе держит, как отец наш. И ведь спрашивала я ее — молчит. Завтра с тетей Мартой поговорю, пусть она попробует узнать — что случилось».
Она покачала сына и ласково шепнула в смуглое ушко: «А я знаю, как тебя зовут, сладкий мой, знаю».
Из открывшейся двери пахнуло морозным, ночным воздухом и Хосе, улыбаясь, снимая плащ, сказал: «Ты была права, мальчик оказался. Семь фунтов. Все хорошо прошло. А как наше счастье?»
— Поел и спит, — Мирьям посмотрела на мужа, и он тихо проговорил: «Я тебя люблю. Ты иди, отдыхай, я с мальчиком побуду, и потом принесу его тебе. Сейчас только руки помою».
Хосе принял ребенка и, присев к столу, всматриваясь в милое, нежное личико, почти неслышно запел:
— Durme, durme, mi alma donzel a Durme durme, sin ansia y dolor.
— Без горя и несчастий, — твердо сказал он потом сыну. «Слышишь, внук Ворона — без горя и несчастий».
Мальчик сонно, медленно вытащил из пеленок маленькую ручку и Хосе, усмехнувшись, погладил ее. Сын взял его за палец — крепко, и, зевнув, повертев головой, — прижался к отцу.
Белла взяла свечу и, подойдя к окну, увидела сквозь разводы мороза на стекле тонкий, острый шпиль Аудекерк и крупные, холодные звезды над каналом. Он прикусила губу, и, встав на колени, достала из-под кровати сундучок. Открыв крышку, она долго смотрела на мужскую одежду, ножницы и кинжал, что лежали сверху. Повертев в длинных пальцах мешочек с монетами, Белла тихо сказала себе: «Этого хватит, чтобы туда добраться. А потом — будь что будет. Уеду в Новый Свет, и все, и никогда его больше не увижу».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она поставила подсвечник на пол и, уронив голову в колени, заплакала — тихо, почти беззвучно.
Мирьям выглянула в окно и сказала: «Вон, Хосе уже рукой машет. Пора». Она посмотрела на сына — мальчик лежал на большом серебряном блюде, окруженный сладостями, и дремал.
Женщина вдруг всхлипнула: «Бабушка, тетя, ну как же это будет? Он такой маленький, ему же больно».
— Твой муж, — сказала Марфа, любуясь ребенком, — уже много раз такое делал. И руки у него отличные, малыш и не заметит ничего. А потом ему вина дадут, да, донья Хана?
— Конечно, — женщина нагнулась и погладила кружевной чепчик. «Так что не волнуйся, внучка, все будет хорошо. Пусть Белла его тогда вниз принесет, а там уже мы его возьмем».
Девушка подождала, пока дверь закроется, и ласково подтыкая меховое одеяло на мальчике, сказала сестре: «И правда, это же быстро».
— Быстро, — согласилась Мирьям, стирая слезы со щек. «Только все равно — он же такая кроха.
Ну, — женщина вздохнула, — бери его, а то еще проснется сейчас».
Она посмотрела на женщин, что осторожно несли блюдо через мост и вдруг улыбнулась:
— Донья Хана говорила же, что здесь, в этом доме, всех ее сыновей обрезали. И правда, лучше Хосе никто этого не сделает, что я волнуюсь?
Мирьям посмотрела на кровать и вспомнила, как муж, подняв голову, держа на пеленке большого, крепкого, громко кричащего мальчика, посмотрев на нее, сказал: «Сын. Господи, Мирьям, как я счастлив, спасибо, спасибо тебе».
— А потом он сидел, смотрел, как я кормлю и вдруг проговорил: «Я и не знал, что можно так любить, Мирьям. Я думал — зачем я кому-то, ну, папа, это другое дело, а так — я ведь никто был, незаконнорожденный, я думал — ну кто меня полюбит? — женщина посмотрела на дом Кардозо и увидела, как Марфа и донья Хана зашли внутрь.
— Я тогда шмыгнула носом и ответила: «Знаешь, я всегда хотела так полюбить, как моя мать любила моего отца. И полюбила, и никого другого мне, кроме тебя, не надо. А теперь и мальчик родился, — Мирьям ласково улыбнулась и вздохнула: «Скорей бы уже этот месяц прошел, я и соскучиться по Хосе успела».
В гостиной дома Кардозо жарко горел камин, и Хосе, взглянув на сына, что лежал на коленях у дона Исаака, и, просыпаясь, оглядывал карими глазами незнакомые лица вокруг, вдруг подумал: «Бедненький. Ну да я мгновенно все сделаю, а потом дадим ему вина, и к Мирьям отнесем».
Мужчина покосился на изящный отделанный слоновой костью, футляр, что лежал на столе и одернул себя: «А ну хватит. Ты уже за сотню обрезаний сделал, здесь и в Италии, инструменты отличные, все будет хорошо».
Дон Исаак глазами поманил внука к себе, и, рассматривая мальчика, что сладко потягивался, тихо сказал: «Ты не волнуйся только. Думал ли я, что от Давида внука увижу — не думал. Тем более — правнука. А вот он лежит, красавец наш, — старик на мгновение прервался и, наклонившись к ребенку, что-то ласково, неслышно прошептал.
Хосе посмотрел на высокое, резное кресло, в котором сидел дед, на кружевные пеленки сына, и, глубоко вздохнув, налив в серебряный бокал вина, сказал: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, освятивший нас Своими заповедями и повелевший нам совершать обрезание!»
По комнате пронеслось «Амен!» и он, берясь за нож, вспомнил, как ребенок вечером держал его за палец. «Ты не бойся, — Хосе взглянул в карие глаза сына, — не бойся, мой хороший.
Твой дедушка не боялся, и я тоже. Ты же у нас смелый мальчик».
Он сделал все, что нужно, — быстро и уверенно, мальчик обиженно, громко закричал, и дон Исаак, приняв бокал с вином, опустив в него палец — дал его ребенку. Тот тут же притих, и старик, улыбаясь, протянув руку, вытер слезы с лица Хосе.
— Теперь имя, — ласково напомнил дед.
