Нет, я понимаю отсутствие вкуса, но такое…
К недавним словам Родионова про «клинического идиота» я отнесся довольно скептически, но сейчас мне кажется, что он не просто не сгущал краски, а наоборот даже где-то недоговаривал.
Семенович остался в холле, а встретивший нас охранник отвел меня в кабинет, где ожидал Генрих не-знаю-как-по-отчеству Станкевич. Кабинет также впечатлял, в первую очередь размерами — тут в футбол играть можно. Еще и панорамные окна, оттого немного неуютно. Очень просторно, даже слишком. Здесь, скорее, место не для работы, а место для того чтобы слушать отчеты о чужой работе.
Генрих Станкевич встретил меня сидя за столом в «директорском» кресле. Это был импозантный мужчина с благородным профилем, волевым подбородком и пристальным взглядом близко посаженных глаз. Прическа — зачесанные вверх и назад густые черные и влажно поблескивающие волосы. Последний крик политической моды. Да, Родионов очень верно подметил: «…ну а то, что идиот, видно не сразу». Внешность образцовая — прямо на предвыборный плакат, голоса собирать.
Когда я зашел, господин Станкевич не просто не поздоровался, даже головы не повернул, глядя на панораму Москвы за окном. И только выдержав паузу, дав возможность рассмотреть его профиль, обернулся ко мне и принялся внимательно разглядывать. Я тоже здороваться не стал, прошел через (длинный как взлетная полоса) кабинет и остановился неподалеку от стола.
По-прежнему не было сказано ни единого слова. Станкевич рассматривал меня, а я его. Думая о том, что не похожа на него Алиса, совсем; единственное что роднит — черные как смоль волосы. В остальном — совершенно чужое лицо, даже близко нет похожих черт. Понятно, почему он ее подальше от себя столько лет держал. Особенно учитывая, что его первая жена, мать Алисы, погибла в автокатастрофе вместе с любовником.
Сесть Станкевич мне так и не предлагал, но я не расстраивался — рассмотрев его, уже с интересом скользил взглядом по оформлению кабинета. Как-то слишком уж дорого-богато, даже давит обстановка. Я бы в таком работать не смог. Но поглазеть интересно. Как в Эрмитаже оказался. Картины еще такие… такие… Как бы это помягче выразиться… Так, а это что, реально его портрет?
Посмотрев на изображение мужчины в полный рост в античном наряде среди парящих ангелов и зеленых древ, я увидел в его лице смутно знакомые черты. Перевел взгляд на хозяина кабинета, потом снова на портрет. Ну да, точно он.
Обалдеть.
Испанский стыд самый настоящий — когда делает что-то кто-то другой, а стыдно почему-то тебе.
— Моя дочь в тебя влюблена.
Отвлекшись от портрета — на котором Генрих не-знаю-как-по-отчеству Станкевич был отображен в полный рост в римской сенаторской тоге с пурпуром, я посмотрел на него оригинального. Говорить ничего не стал — все еще не в силах отойти от удивления портером, оказался еще и огорошен таким нетривиальным началом беседы.
— Так и будешь молчать? — поинтересовался хозяин кабинета.
Станкевич сейчас сидит и смотрит на меня снизу. Но он вальяжно развалился в кресле и положил руку на столешницу так, что возникает ощущение как будто взгляд сверху-вниз.
Да, так смотреть уметь надо.
— Это был вопрос? — пожал я плечами. — Если вопрос, то я не знаю, влюблена или нет в меня ваша дочь.
Уголок рта у собеседника после моих слов заметно дернулся. Он явно хотел сказать что-то резкое, но в последний момент передумал.
Помолчали еще немного. Я вернулся вниманием к удивительному портрету, Станкевич сел прямо и буравил меня взглядом. Прошло около минуты, после чего он вдруг открыл ящик стола и одну за другой выложил на стол десять пачек сторублевых купюр в банковской упаковке.
Хорошие такие пачки, красивые. Каждая — десять тысяч рублей, быстренько прикинул я. Большие деньги, почти десять мустангов, вернее кугуаров, подобных тому какой я себе во Флориде купил.
— Здесь сто тысяч рублей. Еще двести тысяч я переведу тебе на счет.
Может быть, Семенович слишком предвзято к Станкевичу относится. Триста тысяч — хорошие деньги. На квартиру в престижном районе Петрограда конечно не хватит, но можно купить приличную квартиру в хорошем районе, или две отличных квартиры в приличном районе.
В общем, серьезно ошибся Семенович в утверждении, что благодарности я не увижу. Понятно, что оценивать деньгами жизнь дочери — моветон, со своим положением Генрих Станкевич мог бы что другое предложить. Но, наверное, благодарит как умеет.
— Я даю тебе триста тысяч чтобы ты близко к моей дочери больше не подходил и вообще забыл о ее существовании.
«Ноги мне в рот, вот это поворот!» — как говорила одна моя хорошая подруга.
Правота Семеновича вернулась во всей красе: это совсем не благодарность. Деньги — просто решение возникшей в их семейке проблемы.
На самом деле, триста тысяч — в иной ситуации, я бы взял. Приличная сумма, такая лишней в хозяйстве никогда не будет. Я и за одним рублем-то наклонюсь, если увижу, что на земле валяется меня ждет. Это ж деньги. Но. Генрих Станкевич явно своеобразный человек, и, если я сейчас возьму у него деньги, он наверняка воспримет это так, как будто мне их в долг дал. Либо же, что даже вероятнее, как будто я их у него украл.
Наверняка так и будет, и по возможности он мне или всегда об этом будет напоминать, как возможность появиться — пусть даже и не лично, или вовсе возненавидит. Действительно передо мной деятельный и опасный идиот, несмотря на удивительно располагающую внешность.
Правильнее было бы сейчас мне отказаться и уйти. Но мудрый Семенович оказался прав не только в том, что я здесь благодарности не дождусь. Прав он оказался и насчет ушата помоев. А я не люблю, когда на меня выливают ушат помоев.
— Вы можете все триста тысяч безналичным расчетом перевести?
— Могу.
— Вы про такой фонд «Справедливая помощь» слышали?
— Да. Какое это имеет отношение к делу?
— Переведите все триста тысяч на его реквизиты, пожалуйста. Я туда сегодня позвоню, предупрежу что будет перевод и скажу им сколько денег на какие проекты адресно распределить.
Станкевич молча и с удивлением на меня смотрел. Подобного захода он точно не ожидал, и сейчас не справившись с эмоциями даже хватанул пару раз воздух как брошенная на лед рыба.
— Это все? — спросил я и встав вполоборота показал в сторону двери. — Я могу идти?
— Ты ничего не хочешь мне сказать? — разродился Станкевич довольно странным вопросом.
О-о-о. Я многое хотел бы ему
