Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Но потом добавил: «Препятствия любви только усиливают ее».
— У нас их чересчур много, этих препятствий, — улыбнулась Марта сквозь слезы. — Они мне не по силам… Господи ну почему ты не женился на Жанне д'Арк? Она ведь была согласна… А я — обыкновенная женщина. Я не гожусь для тридцать второго мая.
— Послушайте, — вмешался бургомистр, — дорогой барон, нельзя так испытывать терпение женщины. Ради нее, ради вашей семьи вы можете признать, что сегодня тот день, который в календаре?
— Как же это можно? Ведь я говорю правду!
— Да черт с ней, с правдой, — закричал бургомистр. — Иногда необходимо соврать… Господи, и такие очевидные вещи приходится объяснять барону Мюнхгаузену. С ума сойдешь с вами!
— Ты тоже так считаешь? — спросил барон Марту.
Та пожала плечами, хотела что-то сказать, барон остановил:
— Нет. Не говори! Я сам пойму!
Она не ответила. Он подошел к ней, заглянул в глаза.
— Хорошо! — вздохнул барон. — Ладно. Пусть будет по-вашему. Что мне надо сделать, бургомистр?
За столом сидел печальный и озабоченный герцог Георг. Рядом с ним — пастор Франц Мусс и группа ближайших советников.
Мюнхгаузен, как провинившийся ученик стоял в центре кабинета. У двери расположился бургомистр, который изо всех сил пытался выглядеть спокойным.
— Да, — сочувственно вздохнул герцог. — Да! Да! Да! В мире существует определенный порядок. Один день сменяет другой, за понедельником наступает вторник… Нельзя менять ход времени! Это недопустимо! Люди не будут различать праздники и будни! Возникает путаница, что надевать: деловой сюртук или нарядный камзол!
— Самое страшное, — вмешался пастор, — прихожане не смогут точно знать, когда Рождество, а когда Пасха.
— Ваше величество, — осторожно вмешался бургомистр, — барон осознал свою ошибку. Он погорячился и теперь раскаивается…
— Значит, вы готовы признать, что сегодня первое июня? — спросил герцог.
— Хоть десятое! — устало сказал Мюнхгаузен.
— Не десятое, а первое! — возмутился пастор. — И не делайте нам одолжения!
— Барон, ведь вы разумный человек, — примирительно сказал герцог. — Я всегда относился к вам с симпатией…
— Всегда! — кивнул пастор.
— Вы правильно и со вкусом одеты: свободная линия плеча, зауженные панталоны… Вы могли бы стать примером для молодежи. И если вы встанете на верный путь, я уверен, наш уважаемый пастор обвенчает вас с вашей избранницей! Не так ли, святой отец?
— Да, — сказал пастор. — Но при одном условии: барон должен отказаться от всего…
— От «всего»? — вздрогнул Мюнхгаузен.
— От всех ваших богомерзких фантазий! — сухо пояснил пастор. — Вы должны публично признать, что все это — ложь! Причем я требую, чтобы это было сделано письменно!
— Письменно?
— Да. Письменно врали, письменно отрекайтесь.
— Мне не написать второй книги, — вздохнул Мюнхгаузен. — Я и на эту истратил целую жизнь…
— Никто от вас книги и не требует, — сказал герцог. — Все должно быть сделано в форме официального документа: «Я, барон Мюнхгаузен, заявляю, что я обыкновенный человек, я не летал на Луну, не вытягивал себя за волосы из болота, не скакал на ядре…»
— «…Не отпускал жареных уток, — подхватил пастор, достав книгу барона и листая ее, — не выращивал на голове оленя вишневого дерева…» И так далее. По всем пунктам!
Мюнхгаузен безучастно поглядел в окно.
— Хорошо! — устало вздохнул он. — Я все подпишу… Раз новый день никому не нужен, пусть будет по-вашему…
— Ну вот и славно, — довольный герцог поднялся с места и похлопал барона по плечу. — И не надо так трагично, дорогой мой. Смотрите на все это с присущим вам юмором. В конце концов, и Галилей отрекался!
— Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно! — с улыбкой ответил Мюнхгаузен.
Марта на цыпочках пересекла гостиную и, улыбнувшись музыкантам, торжественно взмахнула рукой.
Музыканты тихо заиграли.
В одной из дверей показалась встревоженная физиономия бургомистра. С верхней галереи смотрел вниз озадаченный Томас.
Марта успокоила их взглядом. Приблизилась к кабинету Мюнхгаузена и осторожно заглянула в дверь.
Возле пылающего камина барон Мюнхгаузен сжигал свои рукописи, рисунки, замысловатые схемы… Потом в его руках появилась книга.
Он перевел взгляд на приоткрытую дверь.
Бургомистр, Марта и Томас стояли на пороге и смотрели на него с напряженным вниманием.
Бургомистр сделал успокаивающий жест и прошептал:
— Но помните, что втайне вы можете верить! Втайне…
— Я не умею втайне, — вздохнул барон. — Я могу только открыто.
Он начал листать книгу.
— Ну-ну, мой друг, — бургомистр сделал шаг вперед, с трудом подыскивая нужные слова, — во всем есть хорошая сторона. Во всяком случае, город перестанет смеяться над вами.
— Да! — Мюнхгаузен отступал в темный угол кабинета, словно готовясь к прыжку. — Я не боялся казаться смешным…
Это не каждый может себе позволить. — Он ринулся прочь мимо растерянных друзей, удивленных музыкантов. Марта первая бросилась следом.
— Карл! Не надо! Я умоляю!.. Замелькали предметы, захлопали двери…
Марта, бургомистр, Томас заглядывали во все углы, смотрели в окна, пока не раздался выстрел. Они замерли на месте, не понимая, где именно это случилось.
Наступила продолжительная пауза.
Томас перевел взгляд на музыкантов, тихо прошептал:
— Я не понял… Это который час?!
Музыканты поспешно схватили инструменты и, весело смеясь, заиграли стремительную и отчаянную тему барона Мюнхгаузена.
По лицам улыбающихся музыкантов поплыли финальные титры.
Конец первой части
Часть вторая
Написанный на холсте глаз смотрел на мир с сожалением.
— Итак, господа, я заканчиваю, — прозвучал голос Генриха Рамкопфа. — Три года прошло с того дня, как перестало биться сердце барона Мюнхгаузена!
Написанный на холсте глаз являлся составной частью известного портрета барона Мюнхгаузена. Известный портрет барона висел в изголовье большой деревянной кровати, на которой полусидели, прикрывшись общим одеялом, баронесса Якобина фон Мюнхгаузен и Генрих Рамкопф. Перед Рамкопфом лежала дощечка с чернильницей и большим гусиным пером. Генрих вдохновенно, с выражением бесконечной скорби зачитывал только что написанные строчки:
— «И все три года этот прославленный герой живет в сердцах своих благодарных соотечественников. Пусть же этот памятник, который мы устанавливаем в его честь, станет символом беззаветной любви города к своему гражданину…»
— Нет, — поморщилась баронесса, — «станет символом» — как-то вяло.
— Хорошо, — согласился Генрих, — пусть «станет не только символом».
— Лучше.
— Так! — Генрих взялся за перо. — «Не только символом беззаветной любви города к своему гражданину…»
— Лучше: «…к своему великому сыну».
— Лучше, — согласился Генрих и тотчас продолжил: — «Пусть он будет источником отваги, смелости и родником живительного оптимизма, который никогда не перестанет»… Может быть, «напоминать»?…
— Лучше «струиться».
— Лучше! «Струиться в душе каждого истинного германца!» Как?
— Хорошо!
Генрих выскочил из-под одеяла и прошелся по комнате.
— Не высокопарно?
— Нет, Генрих, — с большим внутренним волнением сказала баронесса, — этого требует торжественность момента.
Одеваясь на ходу, Генрих поспешно выбежал из спальни…
Распахнулась дверь кабинета. Не обращая внимания на протесты чиновников, ожидающих в приемной, Генрих бросился к письменному столу, из-за которого поднялся бургомистр.
Чиновники в приемной повскакивали со своих мест и, негодуя, попытались воспрепятствовать визиту Генриха, но были оттеснены обратно к дверям решительным секретарем бургомистра.
— «И все три года этот прославленный герой, — зачитывал Генрих, все более воодушевляясь, — живет в сердцах своих благодарных соотечественников!»
— Да, да, да, — взволнованно кивал бургомистр, расхаживая вокруг Генриха, — мое сердце принадлежит ему. Он постоянно со мной…
С этими словами бургомистр перевел взгляд на картину, висящую на стене. Картина изображала задушевную беседу двух неразлучных друзей — барона Мюнхгаузена и бургомистра.
— Не могу забыть его юмора, Генрих! Не все понимали его, а я всегда смеялся, — сказал бургомистр и заплакал. — Я думаю, он одобрил бы наш проект.
С этими словами бургомистр сдернул полотно с макета, и взору Генриха открылась передняя часть лошади, на которой восседал Мюнхгаузен. Голова лошади была опущена, как и положено при водопое.
— Ты помнишь эту историю? — спросил довольный бургомистр. — Он оказался на разрубленной лошади, первая половина которой не могла утолить жажду, в то время как вторая половина мирно паслась неподалеку. На всякий случай мы изготовим и вторую половину. Можно установить ее на другой площади.
- Поминальная молитва - Григорий Горин - Драматургия
- Барышня из Такны - Марио Варгас Льоса - Драматургия
- На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного - Фридрих Горенштейн - Драматургия
- Любовник - Гарольд Пинтер - Драматургия
- Ангел приходит в Вавилон - Фридрих Дюрренматт - Драматургия
- О-Кичи – чужеземка (Печальный рассказ о женщине) - Юдзо Ямамото - Драматургия
- Английская рулетка или… миллион по контракту [=Ловушка для двойника] - Эрик Элис - Драматургия
- Люди и положения (сборник) - Борис Пастернак - Драматургия
- Красная чашка - Михаил Дурненков - Драматургия
- Недотроги - Дарья Грацевич - Драматургия