Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Таков был смысл его лепета. Собрание было более чем терпеливо, не прервав его шиканьем. Никогда до сих пор не звучала настолько плохая речь в этой зале, где высказывалось столько бездарностей. Он не имел совершенно никакого успеха, стоял твёрдо и неподвижно, как гора, выдерживал длинные паузы, в продолжение которых бормотал что-то про себя и шевелил губами, заикался, не делал ни одного движения и произносил речь, которая была сплошной путаницей, полной неясностей и повторений. Никто его не понял. И однако чувствовалось, что ему действительно было необходимо высказать эти слова, шепнуть это жалкое предостережёние, которое было у него на душе. Видно было, что он вкладывает свою личность в каждое запутанное предложение, даже в свои паузы.
Бондесен, который вначале отнёсся к нему с высокомерием за то, что он так плохо объяснялся, под конец стал в высшей степени нетерпелив. В несвязных словах Гойбро он почувствовал также другую тонкую стрелу, направленную против него, и его действительно оскорбило, что на него нападают. Он ему покажет, как отрицать его радикализм. Он обиделся и закричал:
— К делу, к делу, милостивый государь!
Собрание поддержало его, закричавши:— «К делу!».
Но тут оказалось, что недоставало именно только этого восклицания, этого небольшого препятствия, чтобы привести Лео Гойбро в ярость. Он насторожил уши, ему был знаком этот бергенский акцент, и он знал, откуда он исходил, и, смеясь над тем неудовольствием, которое возбудил, он крикнул своим низким голосом несколько фраз, которые мелькнули, как молнии, как искры.
Прежде всего он сделает маленькое замечание о господине Бондесене, как радикале. Радикализм господина Бондесена, понятно, ужасно велик, об этом свидетельствовали его собственные слова, но он хочет защитить господина Бондесена против переоценки собранием его радикализма. Бояться его не надо; ведь если господину Бондесену в один прекрасный день придёт в голову предложить свой радикализм истинным радикалам, те ответят ему: — «Этими вещами я, насколько мне помнится, занимался когда-то в своей жизни, давно-давно, это было в то время, когда я конфирмовался...»
Тут Бондесен не в состоянии усидеть спокойно, он вскакивает и кричит:
— Этот человек... я знаю его, эту блуждающую комету; не понимаю, как он, в сущности, может излагать своё мнение о политических вопросах, ведь он так же мало смыслит в норвежской политике, как ребёнок. Он даже не читает «Газеты» (смех). Он говорит, что «Газета» кажется ему скучной, он потерял к ней интерес (бурный смех).
Но Гойбро ядовито улыбается и продолжает:
— В виду этого, да будет ему позволено немного разобраться в другом выражении, которое было сегодня здесь произнесено...
Но тут вмешивается председатель:
— Время прошло!
Гойбро оглядывается назад на кафедру и говорит почти умоляющим голосом:
— Только пять минут ещё! Иначе всё моё введение останется непонятым. Только две минуты!
Но председатель требует подчиниться постановлению относительно ограничение времени, и Гойбро принуждён сесть.
— Как обидно! — сказала фру Дагни. — Он только что начал.
Она была, вероятно, единственным человеком в зале, следившим за речью даже тогда, когда Гойбро говорил плохо. В этом человеке было нечто, производившее на неё впечатление, звук его голоса, эти странные суждения, сравнение с блуждающей кометой; это был словно слабый отзвук голоса Иоганна Нагеля, и перед нею стали проноситься образы. Но всё же она скоро пожала плечами и зевнула. Когда немного спустя в зале начало становиться неспокойно и послышались громкие призывы к голосованию, она сказала:
— Не пора ли уходить? Будьте так добры, проводите меня домой!
Люнге тотчас же встаёт и помогает ей надеть пальто. Это было для него удовольствием, он не желал бы ничего лучшего! Он шутил и отпускал остроты, которые вызывали её смех, в то время как они спускались по лестнице и выходили на улицу.
— Не написать ли мне о нём заметку, об этом человеке с блуждающей кометой, немного поиздеваться над ним?
О, нет, — сказала она, — оставьте его в покое. Нет, как же всё-таки произошла эта история с пастором? Расскажите мне, что он сделал?
Но Люнге всегда знает, что делает; никто не может поймать его, он не говорит лишнего. Только несколько слов о происшествии, остальное он скрывает во мраке. Между тем они вышли на площадь перед вокзалом, сели на извозчика и поехали по улице Драмменсвайен, на виду у всех, при ярком свете газа.
V
В течение многих дней Христиания ни о чём ином не говорила, как исключительно об огромном скандале. В первое утро, когда бомба взорвалась, всем показалось, точно что-то треснуло в самом основании города, всякий человек словно находился накануне своего падения, раз даже этот могущественный священник, чьё имя было известно по всей стране, был теперь уничтожающим ударом сброшен в грязь. Но Люнге был уверен в своём деле; он не обращал внимание на угрозы и крики, никто не мог поколебать его устойчивой позиции. Он часто снова приводил всю историю, повторял свои обвинения в ещё более резкой форме, а когда первая сенсация прошла, он позаботился о том, чтобы не дать остыть своим обличениям; при помощи маленьких добавлений, маленьких забытых подробностей, он использовал эту историю до крайних пределов, сам изобретал себе противников, когда интерес стал уже ослабевать, печатал яростные анонимные письма, которые он получал от приверженцев пастора, и наводнял город своими разоблачениями. Публика пошла на приманку, было совершенно бесполезно не признавать значение за этим единственным в своём роде редактором; все, даже его закоренелые противники, должны были опуститься на колени и признать, что это был не человек, а прямо дьявол.
И Люнге в первый раз испытывал такой большой триумф. Одним этим ударом он собрал немало подписчиков. Люди, жизнь которых была до некоторой степени безупречна, читали его газету ради развлечения и из любопытства, чтобы следить за скандалами, а бедные неудачники, у которых лежал на совести тот или иной тайный грех, лихорадочно проглатывали «Газету», с бьющимся сердцем, полные страха, что теперь настала очередь разоблачения их грехов.
Теперь надо было поддерживать дело на ходу, продолжать, как говорят бильярдные игроки, оставаться в ударе. Люнге не был таким человеком, чтобы раньше времени успокоиться. Эта история с пастором была, в действительности, только первым большим ударом. Он ещё не проник повсюду, в каждый дом, в каждое сердце, эта идея витала перед ним постоянно.
Между тем, откровенно говоря, он надеялся, что скандал наделает ещё больше шума и принесёт ещё большие доходы. Протоколы не показывали особенно сильного прилива подписчиков, они не являлись толпами, наоборот, нашлись даже такие наивные люди, которые из-за скандала именно и перестали читать газету. Разве можно понять этих людей? Он сообщил единственную в своём роде новость, а её отказываются читать! Но, во всяком случае, ему удалось в течение некоторого времени быть на устах у всех. Он прибавил значительную долю мгновенного могущества к своей уже установившейся славе, а это само по себе уже стоило больших денег. Он чувствовал себя далеко не утомлённым, его энергия стала ещё больше, он не мог удержаться от улыбки, вспоминая, как долго полиция и начальство не решались вмешиваться, и как он наконец ловко принудил их поступать согласно его желанию. И пастор был с позором смещён.
Люнге совсем не стал высокомерен после этой большой победы, — наоборот. Удача сделала его обходительным, настроила его мягко и ласково, он бескорыстно помогал многим беднякам и слегка понизил насмешливый тон своих статей. Только с правительством он продолжал обращаться по-прежнему — со всей беспощадностью, какую он только мог вложить в своё перо, защищая, как герой, старые принципы, выдвинутые им и левой. Никто не мог бы обвинить его в уступчивости.
С некоторого времени ему также пришлось, вследствие его разоблачений, принимать в конторе всё больше и больше посетителей, чем раньше. Приходили, чтобы засвидетельствовать ему своё глубокое уважение, чтобы пожать его руку, находили самые ничтожные поводы, чтобы только прийти посмотреть на него, приветствовали его по телефону под предлогом, что на станции неправильно соединили, просили у него извинение за беспокойство и заставляли его отвечать. И всех он встречал с одинаковой любезностью, не делая никаких различий между людьми. Председатель одельстинга10, член королевской комиссии, приехал в город и отправляется к Люнге с явной поспешностью. Хороший председатель, всеми уважаемый, как политик, видный член правительственной оппозиции, приветствует этого редактора с искренней сердечностью, как друг и знакомый, и Люнге оказывает ему то уважение, которого он заслуживает, и прислушивается к его словам.
- Роза (пер. Ганзен) - Кнут Гамсун - Классическая проза
- Редактор Линге - Кнут Гамсун - Классическая проза
- На улице (пер. Кившенко) - Кнут Гамсун - Классическая проза
- Рождественская пирушка - Кнут Гамсун - Классическая проза
- В стране полумесяца - Кнут Гамсун - Классическая проза
- В прерии (пер. Комаровой) - Кнут Гамсун - Классическая проза
- Вечерняя заря - Кнут Гамсун - Классическая проза
- Маленькие приключения - Кнут Гамсун - Классическая проза
- Завоеватель - Кнут Гамсун - Классическая проза
- Военный мундир, мундир академический и ночная рубашка - Жоржи Амаду - Классическая проза