Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Купец-удалец
Выезжал теперь за город Алешка на четырех подводах, одной своей и трех Вербука.
Кто знает, может, и быть бы ему купцом и жить в высокой, в два этажа, хоромине под жестяной крашеной крышей, и стояла бы эта хоромина не между гнилыми, в летние полдни дающими сизую марь болотинами, не в соседях пыжащегося водокатчика Пыхова да замыканного несчастливца Тихоновского, а где-нибудь ближе к площади, к каменным торговым рядам, и тесть в деревне вгонял бы мужиков в робость своим рассказом: «Зять-то у меня, Алешка, гляди-ка ты на него, этакого, круто забрал, круто, не достать...»
Не сужу, насколько часто навещали его голову честолюбивые мысли насчет иерархии, то есть насчет личной, так сказать, высоты положения, да и навещали ли? Впрочем, ведомо ему было, что плох солдат, какой не тетешкает тайную мечту выйти в генералы. И как бы двинулась судьба дальше?
По субботам Вербук честно делил выручку на две половины, одну ребром толстой шишкастой ладони раздумчиво сдвигал в тень, подальше от лампы, к коробкам, чашкам и стаканам, другую же этак раздумчиво, сворачивая один глаз к Алешке, делил на три части и, указывая гнутым пальцем поочередно на все эти три части, говорил:
— Это тебе, Зыбрин, за старание. А это за то, что не воруешь. А это за то, что в купцы метишь, — и встряхивал щеками, хохоча. — Э-э, вижу, вижу, метишь!.. А вот тебе добавок, — и доставал из-под стола бутылку. — После бани выпьешь. Бери. Купцу после бани выпить все одно что старухе к попу сходить за причастьем.
Чем бы дело обернулось, иди жизнь так, как она наметилась у Алешки с Любкой, — неизвестно. Если бы не наступил в своей череде 1905 год. Наступил и все поломал. Вернее, не сразу, не с прыжка одного...
Но — по порядку. Рождество Христово пришло в свой срок на редкость спокойно и благостно. Мороз навесил на крыши, на изгороди, на пожарную каланчу голубые кружева. В безветрии даже дым из труб казался замороженным, он не двигался, а стоял над городом (поселок к этой поре уже стал городом Новониколаевском). Дым как бы стоял голубыми столбами, на этих столбах держалось белесое ровное небо. И колокольный звон, идущий враз от всех церквей (отстроились-то ведь еще церковки: и за вокзалом, и на крутолобье холма возле Каменки, и на речке Ельцовке), игольчато проходил сквозь уснувший воздух, ударялся в небе о голубые замороженные столбы, хрустко, стыло раскалывался и где-то уж далеко осыпался на землю серебром.
Любка ходила в церковь с Пыховой Стюркой, там аккуратно и самозабвенно отстояла благостную службу и возвратилась домой обновленной, просветленно-уютной, пахнущей жженым воском и просвирой, на ее вздернутых бровях, ресницах, по окаемку мягкого шерстяного платка самовязно пушился белый куржак.
Она расстегнула пуговицы дубленой короткополой шубейки, развязала платок, но почему-то не разделась, а присев так, в одежке, на скамейку между дверью и шкафом и отдавшись божественному чувству, ровным, истомно-счастливым взглядом обводила передний угол, смотрела сперва на божницу, убранную в свежее, на морозе выбеленное, расшитое полотенце, потом на притихших детей и на Алешку, тоже оробело-притихшего.
Помнил Алешка, что такой она была, когда ходила последним сыном, и подумал сейчас про то, что уж не понесла ли баба сызнова. «Ну, если еще сына, то... ничего», — успокоил он себя.
Дашутка и Устинка еще до света бегали по соседям славить, залезли на печь и, пряча под зад настывшие, избитые пятки, шумно и весело рассказывали матери про то, кто что подал. Лампасеек, говорили они, по целой горсти всыпали им в карманы молодые хозяйки обоих китайцев Сеней, а сами Сени и того лучше — на монетки не поскупились.
Так же до света прибегали и к Зыбриным соседские дети, тоже славить, им Любка раздавала сладкие крахмально-мучные орешки, для того специально наготовленные накануне, раздавала с присловьем, захватив из решета тех орешков и в одну горсть, и в другую: «Дай-то вам бог красных годочков, сколь по весне на черемухе цветочков...»
По всему вербуковскому околотку за всю неделю Рождества, как он сам объяснил, никто никого не пырнул ни вилами, ни ножом и не пришиб чем-либо увесистым. Верно, мелкие непорядки были, но в разряд происшествий никто их не ставил. Например, такие: кузнец с Каменской, Егошин, в пьяном очумении босой бегал по улице, по снегу, за своей бабой. А ямщик Самсонов выхлестал жердиной в своем доме окна вместе с рамами...
И еще такое событие: хромой инородец по имени Чурик, живущий в артельном бараке, опять же с водки, залез на трубу, там ревел по-своему, не по-русски, внизу народ, сбившийся толпой, потешался, пришлось мужиков посылать лезть за ним, ссаживать его оттуда, босого дурака, едва не разбившегося.
И больше почти ничего такого, пожалуй, не случилось, что можно было бы помнить или в историю записать.
Но чуть ли не сразу после праздника поползли по городу слухи, что в Петербурге народ убил царя. Пыхова Стюрка влетела с лицом осохшим, белее снега.
— Неуж правда? Да это ж светопреставление наступит! Люди друг дружку поедят.
Пришел Тихоновский, у порога, согнувшись под притолокой, замедленно стянул с головы шапку, посмотрел на Алешку разжиженными, с вопросом, глазами, зачем-то пожаловался на хворь в животе:
— Вот тут дерет. Вторую неделю... Так уж дерет... — И спросил: — Что будет-то, если так... про царя-то?
Потом поползли обратные слухи: царь пострелял много народу, а сам-то живехонек и здоровехонек, крепенький, как огурчик на унавоженной грядке в росу.
Опять прибежала напуганная, с округленным сухим ртом Стюрка и, таращась немигающими глазами, ждала, что скажет Любка. Ведь одно дело, когда какой-нибудь казак или жандарм стрельнет по живому человеку, а тут сам царь — по целому народу. Может такое быть или не может — кто знает? Нет, нет, не может. Господь пусть разберет.
Заглянул снова Тихоновский, он стал опять говорить про свою хворь, вот дерет, и спасу никакого, а тут на свете такое случилось, а у него еще четыре девки не пристроены, время же ох крутое, туманное, и никому не пожалуешься.
Любка давно в бараки не ходила, искать заказы на шитье уже не надо ей было (кормились, слава богу, от лавки), однако собралась и пошла. Надеялась она там услышать какие-никакие новости. Вернулась без особых новостей. Только и услышала про то, что уже знала: ну, то есть про то, что в престольном
- Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Книга 1 - Александр Солженицын - Русская классическая проза
- Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1 - Александр Солженицын - Русская классическая проза
- Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4 - Александр Солженицын - Русская классическая проза
- Грех да беда на кого не живет - Александр Островский - Русская классическая проза
- Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2 - Александр Солженицын - Русская классическая проза
- Бородинское сражение - Денис Леонидович Коваленко - Историческая проза / О войне / Русская классическая проза
- Знаешь, как было? Продолжение. Чужая территория - Алевтина Корчик - Русская классическая проза
- Старческий грех - Алексей Писемский - Русская классическая проза
- Стройотряд уходит в небо - Алэн Акоб - Исторические любовные романы / Короткие любовные романы / Русская классическая проза
- Взгляд сверху - Арсений Соломонов - Русская классическая проза / Ужасы и Мистика