Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На зажатый в тисках металл набросились пилы, напильники, ручники и в неудержимой пляске зудят, тукают, повизгивают.
По рядам ходят мастера, хмурятся, поглядывают.
Слесарка самый большой цех, а выловить что-нибудь трудно.
Из конторки вылетает Грицка. Волосы ежом, на красном лице выпуклое золото веснушек. Он не может спокойно говорить.
— Откажусь от поммастера… К богу в рай всех. Ребята меня не слушают. Скажу — сделай так, а они наоборот — по-своему пилят. «Запорют» и жалуются мастеру — мол, он так велел. В коллектив жалуются, когда отругаешь за это кого. Сегодня Жоржка отчитывал… теперь мастер…
— Ладно, Грица — берем на заметку.
* * *В раскрытое окно лудилки выбивается бурый дым Там кашляют и паяют жестяницы. Кислотный воздух. Сушит горло, глаза.
— Здравствуйте! Как живем — паяем?
— Ты не сюда попал, твоя в токарке.
— Что у меня в токарке?
— Знаем, братишечка, не строй коровьи глазки,
— Сама ты земфира волоокая. Я за делом, а она трепатню… Почему вас заставляют работать в этой морилке?
— А ты что, завмастом стал? Смотрите, девчата, какую он моську деловую строит.
— Как же, редактор и вообче…
— Делопуп.
Смех.
— Ты, Гром, так и пиши. Не жизнь, а жестянка. Качать будем потом. А теперь сматывайся, посторонним торчать в цеху воспрещается.
* * *Что я брожу по чужим цехам? Литейка бузливей всех, а молчу.
Будет статья — не статья, а рассказ целый. Сделаем.
* * *Начинается серьезное. Наплывают старые дни, вечера, ночи. Те дни, когда на моей груди болтались красные языки пионерского галстука. Когда был жив единственный родной кочегар — батька. Даже когда его обварило паром и то просиживал вечера за боевой школьной газетой.
Разглаживаю бумагу. На ней буду рассыпать буквами мысли. Это будут кусачие заметки.
В «гарбузии» тихо. Шмот что-то сочиняет. В муках творчества вспотел, изгрыз пол-карандаша, а на бумаге одна сиротливая строчка.
Самохин, заткнув уши, лежа на койке что-то зубрит.
Грица мечтательно жует.
Мелкий стук в дверь… Кто-нибудь из наших. Теперь вошло в привычку изводку начинать еще за дверью.
— Входи, не волынься, а то табуреткой запущу!
Входит смущенная Бахнина.
— Я к вам, ребята.
Опускаю табуретку.
— Ты извини. Думал, свои треплются.
Она оглядывает комнату.
— Как у вас мусорно. Почему не убираете?
— Здравствуйте. Разве гости об этом говорят?
— Я не гость, у меня дело.
У Шмота появляется галантность кавалера. Он, краснея, сует табуретку и кланяется.
— Будьте любезны, садитесь.
На наш смех обижается.
— Вот дураки. Вежливости не понимают.
«Вежливость» у Шмота из книг. Он поглощает их десятками. Чтиво отборное — о герцогах, графах и индейцах.
Прибегает Нина.
— Я готова. Идем.
— Куда?
— Ты еще не рассказала? Нет. Так я сама скажу. Я тоже буду работать в редколлегии. Поняли? А сейчас собирайтесь на вечеруху.
— С чего это?
Бахнина, запинаясь, растолковывает:
— Домашняя вечеруха… Ну да… И меня зовут с подругой, только чтоб смазливей была… Это у агитпропа, у Соткова. Мы с Ниной сговорились вас взять. Он агитпроп, а все по домашним бегает. На заводе мог бы организовать… Ни потанцовать, ни… никогда у нас не делают вечеров… Ну вам и так понятно.
— Почти что понятно. Одевай, Шмот, свой парадный жупан.
В коридоре ползут навстречу Юрка с Толькой. Толька петухом запевает:
— Я бранду себе достану…
Его ноги цепляются одна за другую. Глаза как розовые плошки в паутине.
Юрка одной рукой поддерживает Тольку, другой срывает кепку и затыкает ею его раскрытый рот. Девчата в стороны.
— Гром, помоги!
— Что с ним?
— «На пробку наступил». Иду с трамвая. Смотрю на углу кто-то лается и лупцует фонарный столб… заглядываю, а это Т олька. Взял за шарманку и сюда.
— Это все делает отдельная монета.
Тольку тащим в комнату. Шмот и Грица остаются дежурить над одуревшим, пьяным Толькой.
Мы с Юркой догоняем девчат.
— Что нибудь серьезное с Домбовым?
— Ничего, простуда.
— Здорово же вы простуживаетесь. Вашу «гарбузию» тоже придется пробрать как следует. Мы с Нинкой вскроем вашу простуду.
— Действуйте. Только это случайность. Приказ наверно подействовал.
На улице морозит. Мы беремся под руки и четверкой занимаем панель.
Прохожие, ругаясь, обходят.
Обсуждаем план налета.
* * *Темный двор.
Через дверь, обитую войлоком, пробивается заглушенный шум и музыка. Стучим… Дверь открывает развязный курносый парень. От него пахнет парной кислятиной комнаты и вином.
— С опозданьицем, драгоценные. Прелесть вы какая очень. Пардон, пожалуйста входите.
Пропустил девчат, а нас рукой в сторону.
— А вы, братишки, катитесь… Лохов своих хватит.
Дверь, ударив по юркиному козырьку, мягко захлопывается. Щелкают задвижки. Юрка беззаботничает:
— Красота, если кто понимает!
Я мрачен.
— Поворачивай оглобли!
— Подожди, девчата выхлопочут.
Ждем. Опять открывается дверь.
Показывается ненавистная курносая рожа.
— Умеете играть на инструменте?
Юрка начинает расхваливать свои таланты.
— Валите музыкантами. У нас все филоны собрались.
Дверь пройдена. Из большой шумной комнаты вышла девица с яркими губами, в платье из сплошных прорезов.
— Ничего мальчики, аппетитные.
Нас сажают в угол большой комнаты. Сунули гитару с бантом и пузатенькую мандолину с перламутровой бабочкой,
— Тустеп… Вуаля тустеп.
Жеманичает курносая рожа. Ударили по струнам. Парочки затустепили. Танцуют похабно.
Нину подцепил «рожа». Мясистым носом «рожа» торкается в се волосы и что-то болтает. Она отворачивается. Сжимаю крепче гитару. Пусть выкинет что-нибудь такое.
На танцующих парнях болтаются мешками полосатые костюмы «Оксфорд». Парни завиты, подмазаны — настоящие денди, Европа, не как-нибудь, только шел выдает своей подозрительной чистотой,
У девчат модные платья — «все на выкат», фильдекосовые чулки с простыми надставками. Яркой бабочкой рот до ушей. На щеках ляписные «мушки красоты». Юрка подталкивает локтем.
— Смотри, Сотков каким чучелом.
Сотков, переоксфордженный, в отличие от всех, напялил вдобавок желтые перчатки и шелковое кашнэ. Задыхается от жары, но, выгибаясь, топчется с полной кубышкой, налепив-щей на круглое лицо четыре «мушки красоты»,
И такая он «Европа», что на нас, простых смертных, ноль внимания, кило презрения.
— Пляшет под нашу дудочку, да еще загибается… Хватит баловать, кончим.
Танец в разгаре. Кто-то гнусавит:
— Сегодня со мной жигалет…
На этом месте складываем инструмент. Пары с ходу сбились в кучу. Ловкачи лапают девчонок.
— Ах оставьте… Какой вы…
— Будьте перпендикулярны. Знаем обхождение, не как-нибудь.
— Не надо… светло.
— Маэстро, а ля фокстрот!
— Весна в Париже…
— Фиалки…
В ответ «Европе» играем самый крепкий кусок из гарбузовской популярной оперы «а пошли вы к богу». Сотков волнуется, прижимает руки к груди.
— Товарищи, что за неуважение… Честное слово, мне за вас стыдно.
— Стыдно?.. Врешь — совсем не покраснел, один пар идет. Ты вот насчет шамовки бы рассказал что-нибудь веселенькое.
Сотков морщится.
— У нас для гостей… В двенадцать.
— Это ничего. Мы и одни можем. Где это у вас пристроено?
— Музыкантскую порцию получите. Только уговор — играть в столовой во время тостов.
— Веди. Отработаем.
Проходим через «экзотическую» комнату с заглушенным зеленым светом. На диване, в углах на мягких стульях шопот, вздохи, чмоканье.
Юрка осторожно вынимает спички… С шипением взрывается серная головка. Яркий огонь ловит врасплох разнеженных зеленой экзотикой.
Возмущаются:
— Нахальство.
— Это неблагородно.
— Мы не Европа, негде было благородства набираться.
В столовой на круглом столе, среди горок жратвы, цветные башенки — графины с вином.
— Вот ваша порция. Ешьте на стуле, на столе свинятничать нельзя.
Сотков наливает из графина в стакан липкой красной смеси, она отливает кровью. Наполненный стакан он опрокидывает в глотку.
Съедаем свою порцию и начинаем пробу блюд, стоящих на столе.
Сотков крысится.
— Я вас выгоню. Перестаньте.
А сам достает из-под стола бутылку и сосет из горлышка.
Юрка глух, он пробует все, что есть, кроме вина.
В большой комнате играют в «фанты» и в «исповедь». Парочку на пятнадцать минут закрывают в темную кладовушку «очищаться от грехов». «Рожа» за главного пророка. Он пропускает в «райские ворота» парочку, закрывает на ключ, прикладывает ухо и ухмыляется. Остальные играют в «фанты». Судья присуждает под разными соусами десятки поцелуев.
- Тринадцать ступенек - Даниил Гранин - Советская классическая проза
- Ревущие сороковые - Петр Капица - Советская классическая проза
- Твой дом - Агния Кузнецова (Маркова) - Советская классическая проза
- Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков - Советская классическая проза
- Свет-трава - Агния Кузнецова (Маркова) - Советская классическая проза
- Две жизни - Сергей Воронин - Советская классическая проза
- Новый дом - Леонид Соловьев - Советская классическая проза
- Умру лейтенантом - Анатолий Маркуша - Советская классическая проза
- Весны гонцы (книга первая) - Екатерина Шереметьева - Советская классическая проза
- Сочинения в двух томах. Том второй - Петр Северов - Советская классическая проза