на одежду и тело, Крионису начинало казаться, что он опять тает, а в этом было мало приятного. Он старался держаться деревьев с густой беспросветной кроной, но тяжелые потоки воды скатывались с дрожащих листьев и настигали его, когда он выходил из-под сени ветвей. Это подстегивало Криониса, хотя у него не было причин сломя голову нестись к цели.
«Может, этот гигант обедает или спит, – думал юноша, смахивая дождинки с лица и голубых волос. – Э, нет, едва ли он теперь спит. Все эти мыслители не ложатся отдыхать допоздна, я уверен. Их мысли не дают им заснуть, покуда не получат свое. Но он, вероятно, не обратит на меня внимания, пока я не решу какую-нибудь головоломку из волшебных блоков и платформ… Обойтись бы только без заклинаний! Так или иначе, я готов ждать столько, сколько потребуется, а то и пораскинуть умом. Давно я не развлекался такими играми, а это на самом деле очень забавно».
Еще он немного побеспокоился о Пирисе, но пришел к выводу, что огнерожденный волшебник должен быть достаточно вынослив, чтобы переждать привычный для него налет стихии и не поникнуть духом. «Кроме того, счастливцу ведь есть куда вернуться, – говорил себе Крионис. – У него есть возлюбленная, с которой он неразрывно связан, пусть ни один не желает узнать объятий другого. Он нашел себе место, и это придает ему сил; у него все будет хорошо… никаких затей, никаких разочарований».
К счастью, ливень вскоре ослаб. Редкие капли еще поколачивали зеленые развалины там, наверху, но не могли проникнуть во чрево леса. Странник замедлил ход и прислушался, ожидая пробуждения природы.
Однако волшебный лес как будто застыл. Беззвучно и странно сиял он мириадами холодных бусин, забытых дождем на больших папоротниках и древесных лишайниках. Не шелохнулась ни одна ветка, ни один цветок не сомкнул свои лепестки на сон грядущий, и никто не вышел из дому перекинуться парой слов с соседями, боясь нарушить данный кому-то обет молчания. Так все живое покоилось под невидимой пеленою, точно фигурки в старом стеклянном шаре, лежащем на чердаке в людском доме.
Перед закатом небо прояснилось. Последняя капля, не долетев до земли, превратилась в синий огонек, пляшущий в воздухе. Он был неярок, но остроглазый Крионис мог легко различить его издали. Огонек подождал путника, нетерпеливо попрыгивая с одного сучка на другой, а потом унесся вперед и, задержавшись как раз перед тем, как совсем пропасть из виду, юркнул влево, туда, где таинственной дороге пришел конец.
Что-то возвышалось там над деревьями, выделяясь на блеклом небосводе. Юноша поднял голову и увидел не огромную тень, не странное облако, а отвесную скалу, столп с гладкой как шар вершиной.
«Вот мой знак, – понял он. – Так сказал бы огненный Пирис».
Устав от своих туфель, он снял их и пошел босиком. Осиротелые травы замирали перед белыми пальцами с лазурными в снежинках ногтями, хрустели под узкими ступнями, как наст, но тут же воспрядали, оттаивали, как только юноша делал вперед два-три шага.
Лес редел, и вдалеке за колонною древних елей возникло синее марево. Очевидно, шустрый огонек вернулся к своим сородичам и все они сплотились туманной стеной, распростершейся насколько глаз хватало. Стремились ли они помешать страннику или, наоборот, призывали его?
Отринув сомнения, юноша ступил за край тумана, и зрение застлала синева. Загадочные огни увлекли его в свой круговорот, и у него самого сразу закружилась голова; но им скоро надоело вертеться, и они чинно, как бы скользя по волнам, сопровождали Криониса, пока он не вышел на лужайку – живую и красочную, как минеральная фантазия Эрики. Только он выбрался из туманной гущи, как они мгновенно разлетелись в разные стороны и схоронились в траве.
Колосс, по-видимому, лежал на спине, подняв одну согнутую ногу, и его колено было вершиной той башни, которая воздвиглась над лесом. Меж пальцев ног пробивались многие цветы и вереск; на туловище разросся волшебный мох, который непрестанно вспыхивал белым светом и притягивал бабочек; и руки, похоже, осели глубоко в землю. Старый мудрец выглядел совсем забытым.
Вдруг прозвучал голос! Такой тихий, словно это была говорящая королева-мышь, и Крионис едва ли услышал бы его, когда не помог бы сам лес, который усиливал все звуки вокруг гиганта. «О странник!» – так раздавались непонятно откуда нежные призывы, и юноша зорко смотрел по сторонам, полагая, что это игривые маленькие духи решили дать ему совет или подшутить над ним. Он пошел дальше, оборачиваясь через каждые два шага, и голоса становились будто бы громче, но и глуше, сливаясь в неясные вздохи.
Крионис приблизился к вытянутой мохнатой руке и увидел, что она опутана толстыми плющами и таким образом давным-давно стала частью леса. Он хотел перелезть через нее и сократить путь, но, подумав, отказался от этой идеи – чтобы, чего доброго, не обидеть гиганта. Он обошел руку, дивясь размеру одних только пальцевых костей, и увидел что-то, с расстояния походящее на голову. Земля около надплечья была нетвердая, и он наступал на разбросанные по ней плоские камни, чтобы не завязнуть.
«О странник!» – звучало теперь довольно громко. И существо медленно повернуло свою бесформенную голову, украшенную венком из мясистых листьев, над которым проглядывали не то рога, не то причудливые уши, и показало лицо, покрытое трещинами, как глина, лицо с чертами не человека и не зверя. Крионис никак не мог поверить, что это колосс все время звал его, но тот сверкал круглыми синими глазами и покачивал головой, настойчиво привлекая внимание юноши. Он говорил двумя голосами одновременно, женским и мужским, а Крионис отвечал ему своим обыкновенным хладным голосом.
– Чего ты ищещь, странник томный юный?
Зачем ты бродишь в этой злобной пуще?
Зачем тревожишь проклятую землю,
Где нет сокровищ, славы и утех?
– В горах, долах и дебрях потаенных
Ищу конец я. Поиск мой бесплодный.
Когда б я ни дерзал лишиться жизни,
Меня ждала боль жалкой неудачи.
Рубил себя я острыми клинками,
Но ни один не смог войти мне в тело.
Я бил себя тупым тяжелым камнем
И камень этот расколол на части.
Я не могу замерзнуть в снежном ложе,
Ведь я рожден холодною утробой.
Я не могу растаять в жарком солнце,
Мне тело возвратит волшебный лед.
Я утонуть хотел и раствориться,
Вода меня отвергла, как чужого.
На дно ущелий гор себя бросал я
И только поднимал себя обратно.
К стихии я взывал ненастной ночью,
Стихия уходила безответно.
В земле я погребал себя глубокой,
Меня не приняла к себе
