изысканный, как и тот, что я видела у графини. Но вместо колыбельной на нем было написано другое послание. Некоторые буквы трудно было прочесть. Красные чернила — я не могла даже думать о том, что это может быть, — кое-где расплылись.
Arretez-vous maintenant, et nous vous épargnerons — «Остановитесь сейчас, и мы вас пощадим».
Два дня назад мы нанесли визит веерному мастеру. Мы с Портией могли быть последними, не считая его убийцы, кто видел его в живых.
— Это дело рук аристократов, — продолжала мадам де Тревиль. — Они знают, что мы напали на след.
Я крепко зажмурилась, когда перед глазами встал образ отца, окровавленного, поверженного. На месте его лица я видела лица Арьи, Портии, Теа, Анри. Этьена. Мадам де Тревиль. Мамы.
По вестибюлю разнесся резкий металлический стук.
— Это он! — ахнула мадам де Тревиль и засуетилась, рассаживая нас по комнате, словно раскладывая фрукты для натюрморта. Теа и Портия устроились с вышивкой в углу. Арья — на своем обычном месте у миниатюрного столика. А в центре оказалась я — в изумрудно-зеленом платье, складки которого раскинулись по кушетке, с веером из пышных листьев.
Жанна робко переступила через порог — обычно горничные не встречали гостей, но мадам де Тревиль не хотела нанимать дополнительных слуг и рисковать нашими тайнами, поэтому предложила Жанне принять участие в сегодняшнем спектакле за дополнительную плату.
— К вам месье Вердон, мадам.
— Пригласите его войти.
Когда Этьен вошел, мы все поднялись — я гораздо медленнее остальных, поскольку мне пришлось бороться с головокружением. Да, оно стало слабее, однако никуда не делось. Оно было со мной всегда. Этьен пристально смотрел на меня. Мадам де Тревиль кашлянула, и он торопливо повернулся к ней:
— Мадам, позвольте поблагодарить вас за гостеприимство.
— Всегда рады. — Она посмотрела на меня, и глаза Этьена последовали за ней. — Девушки, — обратилась она к Портии и Теа, поскольку Жанна уже ушла, как ей и было велено заранее, — не передадите на кухню, чтобы для нас приготовили чай? Клод всегда забывает о том, что листья нужно заваривать подольше.
Клод, как я знала, был нашим вымышленным поваром.
Мы остались вчетвером. В камине ревел огонь, атмосфера в комнате была теплой, мягкой, сонной. Жаль, я не надела более экстравагантное платье — мне было бы легче встретиться с Этьеном во всеоружии.
— Присаживайтесь, пожалуйста. — Мадам де Тревиль указала на стул.
— Надеюсь, что нынешний сезон вам по душе, — произнес Этьен, расправляя фалды своего камзола.
— Более чем. Особенно с нашей очаровательной новой воспитанницей.
В его глазах пряталось тепло, которое, как мне теперь было известно, скрывалось под напускной холодностью.
— Вы не единственная, кого осчастливило ее присутствие.
Мадам де Тревиль прочистила горло и встала.
— Куда они запропастились с чаем? Месье Вердон, прошу прощения за то, что мы не проявили должного гостеприимства.
При других обстоятельствах компаньонка не оставила бы свою подопечную с мужчиной, даже в присутствии другой подопечной.
Однако мадам де Тревиль была не обычной компаньонкой. А я — не обычной подопечной.
Мадам де Тревиль вышла и закрыла за собой дверь. Этьен бросил обеспокоенный взгляд в сторону Арьи, но та была поглощена книгой — судя по виду, очередной энциклопедией. Многозадачность — наше кредо.
— Все в порядке, — заверила его я, потом жестом пригласила присесть на кушетку рядом со мной и сглотнула, пытаясь унять сердцебиение.
— Какое интересное украшение, — сказал он, когда пересел.
Я прикоснулась пальцами к серебряной сетке ожерелья.
— Спасибо… — Однако Этьен уже наклонился вперед и подцепил простую цепочку. Большим пальцем мимолетно погладил обнаженную кожу. — Семейная реликвия, — пояснила я, довольная тем, что мой голос не дрогнул. — Все в порядке, правда, — повторила я, когда он снова оглянулся на Арью.
Лишь после этого напряжение отпустило его.
— Удивительно, как я продержался столько времени после нашей последней встречи.
— Это было всего несколько дней назад, — возразила я.
— Все равно. — Он нежно погладил пальцами мою щеку. Когда я слегка отстранилась, он смущенно положил руку обратно на колени.
— Этьен, то, что случилось тогда… — Арья то ли была всерьез увлечена своей книгой, то ли очень хорошо притворялась.
Он взял мою руку в свои и держал так, словно она была хрупким экзотическим цветком. Я хотела отобрать у него руку ради своего же сердечного спокойствия, но не могла. Я должна была выполнить долг перед Орденом. Перед сестрами. Хотя я знала, что будет больно.
— Таня, прости меня. Я не относился к тебе как должно, не ухаживал как должно. Я все сделал не так, — пылко проговорил Этьен.
— Прошу, не надо думать, что ты что-то сделал не так. — Я гордилась взвешенностью своего ответа. Гордилась тем, что не поддалась небольшой вспышке гнева — незнакомого, ошеломляющего, — которая зародилась в самой глубине души. Почему каждый раз, когда мы вместе, он начинает извиняться передо мной за свое поведение?
— Я позволил чувствам взять надо мной верх. Но обещаю, это не повторится, — сказал он.
Шумно захлопнулась книга. Должно быть, я что-то пропустила из-за шума в ушах.
— Но мне показалось…
— Что я хочу тебя? Это правда. Я хочу тебя больше всего на свете, поэтому я собираюсь написать твоему отцу и просить его благословения. — Я уставилась на Этьена, на ресницах задрожали непролитые слезы. — Я что, неправильно понял наши отношения? Ты этого не хочешь?
— Нет, — запинаясь, ответила я. — Нет, я хочу, конечно, я хочу этого, я просто не знаю, как сказать… я не могу — то есть для начала я должна спросить тебя, должна узнать…
Раздался краткий предупредительный стук в дверь, в следующий миг она рывком распахнулась, и вбежал запыхавшийся курьер, а за ним — растерянная Жанна.
— Месье Вердон, вам письмо, — выдохнул курьер.
— Что бы это ни было, я сейчас…
— Это срочно!
Этьен взял у него конверт и вскрыл. Когда он пробежал глазами по строчкам письма, выражение его лица изменилось.
— Этьен! Что-то не так? — спросила я.
— Моя мать нездорова, — ответил он.
— Нездорова?
Он повернулся ко мне, засовывая письмо в карман:
— Мой отец сказал ей, что ему нужно остаться в Париже по делам. По крайней мере, так он нам говорил. Скорее всего, он просто пьет где-нибудь в кабаке, внушая себе, что он часть народа, раз не ходит по кабаре. Но Таня… она никогда не жалуется, даже если очень больна. Если уж она решила мне написать…
— Тебе точно нужно ехать? — Он открыл свое сердце, он положил мне его в ладони — он ответил бы на любые вопросы об отце. О его делах в Париже, о Зимнем
