Она стояла, глядя на сверкающий под вечерним солнцем лед залива, на дальний каяк, что покачивался на открытой воде. «Это Джон и Энни, — подумала Мэри. «Пусть бы уже возвращались, скоро и стемнеет».
— У! — сказала Марта, сопя ей в шею.
Мэри прижала к себе дочь, и, сглотнув, покачав ее, застыла — слушая, как бьется маленькое сердце девочки.
Энни сидела, скрестив ноги, под костяной, наполненной тюленьим жиром лампой, что висела на раме, сделанной из вываренных и высушенных ребер. В оловянном котелке варился бульон, пахло молоком и немного — травами.
К своду палатки была привешена колыбель. Энни прислушалась — сестра дышала спокойно и ровно. Девушка вздохнула, и, воткнув иглу в тонко выделанную оленью кожу, оглянувшись на вход в палатку, положила руку себе на живот.
— В октябре, — подумала Энни. «Как раз лед уже встанет. Господи, ну кто же мог подумать. И ведь я знала все, знала, мне мама еще тем годом рассказала, когда мы с ней вместе охотились. Сказать маме? Нет, она же кормит, нельзя ее волновать, у нее и так забот много».
Энни бросила взгляд на земляное, покрытое шкурами возвышение и покраснела.
— Да, вот тут наше иглу и стояло. Мы тогда поздно с охоты вернулись, я не хотела маму будить, ну и пошла к Джону, ночевать. А потом проснулась, потому, что он плакал. Горько, как будто он ребенок совсем. Я тогда присела рядом и просто обняла его, сказала: «Ничего, ничего, я тут, я с тобой». Генри три месяца, как умер, конечно, ему тяжело было. Ну, а потом…, - девушка встрепенулась, и, стерев со щеки, слезу, услышав шаги матери, — вернулась к шитью.
Мэри устроилась напротив, и, отряхнув испачканные в порохе руки, весело сказала: «Ну вот, все готово. Завтра на рассвете мы отплываем, за Джона не беспокойся, я за ним присмотрю».
— А что это я должна за Джона беспокоиться? — пробормотала Энни, не поднимая головы.
— Ну, так, — Мэри хмыкнула, и, встав на колени, попробовала бульон, — мало ли. Она улыбнулась и добавила: «Соли мы тоже привезли, пять мешков, и я на карте отметила — где можно ее найти. Тут недалеко, месяц пути на юг, не больше».
— Ой, как хорошо, — Энни облегченно вздохнула. «Надоело морскую воду выпаривать. Тогда я завтра начну рыбу солить, мамочка, и мясо — тоже. Погреб мы вырыли, пока вас не было, там все отлично уляжется, до следующей зимы».
— До следующей зимы, — хмыкнула Мэри, и, достав костяную ложку, сказала: «Я тебе больше оставлю, а то вон — что-то ты похудела, и бледная такая. Ты как себя чувствуешь?»
— Хорошо, — обреченно ответила Энни, сглотнув, избегая взгляда матери. Большие, лазоревые глаза пристально посмотрели на нее, и Мэри, ничего не говоря — принялась есть.
Она лежала, баюкая младшую дочь, подперев голову рукой. Энни спала, и Мэри, наклонившись, едва коснувшись губами ее щеки, прошептала: «Ну, что ты, доченька? Что с тобой, милая?».
Девушка вздохнула, и, заворочавшись, натянула на себя медвежью шкуру. В палатке было тепло, даже жарко, и Мэри, устроив Марту под боком, в который раз подумала:
— А если Николас не вернется? Энни и Джон сами не дойдут до океана, да и не отпущу я их, опасно это. Пожениться бы им, конечно, но заставлять, же не будешь, нельзя так, а к Энни вон — зимой уже свататься приезжали, с запада. Ну да я отказала, мол, отец у девочки только недавно умер, не положено так, по нашим обычаям, но все равно, — Мэри сжала зубы, — нельзя ее тут оставлять. Пусть едет в Англию, к бабушке под крыло. Там усадьба, земли — пусть девочка дома живет.
Она взглянула в ночную, пронизанную слабым огнем тьму, и прошептала: «Генри, Генри, ну зачем, зачем ты так? Я же просила тебя, умоляла — не надо уходить во льды одному, это опасно».
— Совершенно ничего опасного, — буркнул муж, одеваясь, натягивая парку. «Хватит со мной возиться, как с больным, я давно стою на ногах».
— На ноге, — не удержалась Мэри. Она лежала на сделанном из снега возвышении, в уютном гнездышке из шкур, и, позевывая, кормила дочь.
— На ноге, — смешливо согласился Генри, и, присев рядом, поцеловав ее в губы, сказал:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Тебе же нельзя пока на охоту, милая, там такой мороз, что дух захватывает, не след Марте там быть, даже и под паркой. Не волнуйся, пожалуйста, я — до полыньи и обратно, принесу пару тюленей, а потом заберусь сюда, — он похлопал рукой по шкурам, — обниму вас обеих и будем спать».
Марта зашевелилась и Генри, осторожно, едва дыша, коснулся ее ручки. «Папа скоро вернется, доченька, — ласково сказал капитан, — ему надо принести маме мяса, чтобы она ела и тебя кормила! И сама, — он провел рукой пониже спины Мэри, — хоть немного поправилась.
— Не надейся, — расхохоталась Мэри, и, помахав мужу рукой, перекрестив его, подумала: «Ну, он там не один будет, с мужчинами. И протез хороший, не подведет, не в первый раз Генри на лед выходит».
Она проводила глазами мужа, что выбирался наружу по снежному коридору, и, почувствовав порыв ледяного воздуха, забралась глубже под шкуры. Прижав к себе дочь, Мэри спокойно задремала.
— Мэри! — услышала она чей-то знакомый голос и подняла голову. Пасынок стоял, сжимая в руках гарпун. «Мамочка! — Энни откинула шкуру, что прикрывала выход наружу и повторила:
«Мамочка, ты только не волнуйся, там Генри…
— Джон, выйди, и присмотри, чтобы с отцом все было в порядке, пусть ведут его сюда, — спокойно сказала Мэри. «Энни, положи Марту в колыбель, последи за ней».
— Несут, — сказал юноша, и Мэри увидела слезы, что стояли в голубовато-серых глазах.
«Мэри, это я виноват, я не усмотрел за папой, я просил, чтобы он не уходил один, но папа сказал, что волноваться нечего, и он сейчас вернется.
— Иди, милый, — попросила Мэри. «Будь с отцом, пожалуйста».
— Он упал в полынью, — отвернувшись, сказал Джон. «Поскользнулся и упал. Мэри, — голос юноши задрожал, — я никогда не прощу себе, никогда…»
Мэри посмотрела на Марту, и вспомнила тихий, едва слышный голос: «Холодно, как холодно, Мэри. Обними меня, вот так…, Прости, я… — Генри замолчал. Она, прижимая его к себе, что есть силы, согревая своим телом, прошипела: «А ну хватит, ты не умрешь, я не позволю!»
— Я хотел доказать, что могу…, - прошептал муж, и, закрыв глаза, добавил: «Спать…».
— Сирота, — горько сказала женщина, глядя на дочь. «Господи, ну сделай так, чтобы она была счастлива».
Мэри укрыла их обеих шкурой и, устроившись на боку, глядя на неверный огонек лампы, — задремала.
Ей снилась река — огромная, широкая, и Мэри подумала: «Она на Двину похожа, и лес вокруг такой же». Дом стоял на откосе холма — большой, крепкий, и Мэри, приглядевшись, увидела серые, каменные стены крепости, что поднимались вверх — совсем рядом. Пахло распиленным деревом и соленым, свежим ветром. Из распахнутых окон донесся плач младенца и девочка, — с заплетенными, бронзовыми косами, зеленоглазая, высунувшись во двор, весело сказала: «Проснулся, мамочка!».
Каяки медленно двигались в тихой, бирюзовой воде. «Вон там, — показал Литтл. «Амарок говорил, что видел одного, самца, но другие наверняка тоже рядом».
Мэри взглянула на плоский, еще заснеженный берег. «Ну, — она почесала подбородок рукоятью кинжала, — как мы знаем, медведи недавно стали покидать убежища, весна в этом году теплая, так что наверняка там и самки с детенышами есть».
— Мясо-то у них невкусное, — пробормотал кто-то из моряков. «Уж лучше оленина, или то, что местные с запада привозили, на говядину похоже».
— В нашем положении, — присвистнула Мэри, — нам любое мясо пригодится. Тем более шкуры, — так что, — она приподнялась, и, достав подзорную трубу, осмотрела берег, — выходим на сушу, господа. И осторожней, без моей команды не стрелять. Особенно тебе, Джон, — она со значением посмотрела на пасынка и тот чуть покраснел.
— Хорошо, что миссис Браун на два месяца позже меня родила, — подумала Мэри, проверяя мушкет. «Теперь хоть на день можно Марту с ней оставить, покормит, не брать же младенца сюда, к медведям, — она усмехнулась, и, как делала каждый день, — взглянула в пустую, бесконечную гладь залива.
