Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Неравноправие было и есть, — сердито сказала она. — Изобретают всякие приборы и реактивные самолеты, а женщины моют посуду и перебирают бруснику, как сто лет назад. Вот вы, ученые, что вы сделали, чтобы освободить женщину?
— То есть как что… Электрический утюг… концентраты… — неуверенно перечислял он.
Она рассмеялась и вдруг поняла, что ему сейчас тоже очень трудно.
— А кто вам мешает? — сказал отец Марины, намыливая щеку. — Изобретайте сами, у нас, слава богу, ученых женщин хватает.
— Ну конечно, — сказала Марина, досадуя, что разговор стал общим. — По-вашему, женщина только и способна изобретать картофелечистку.
Понимая ее досаду и радуясь этой досаде, Андрей заговорил тише. Она стала отвечать ему тоже тихо. Они одновременно взглянули друг на друга и вдруг покраснели. И с этого мгновения все, о чем они говорили, уже не имело никакого отношении к тому действительному, понятному только им одним смыслу, который они вкладывали в свои слова.
— Я опять бросил в миску, — волнуясь сказал Андрей, и это означало: «Вы еще сердитесь на меня?»
— Ну ничего, я прибавлю к счету, — улыбнулась Марина, и это означало: «За что же на вас сердиться?»
— Вы серьезно болели? («Почему же вы мне-то не позвонили, если не сердились?»)
Она поняла его, но побоялась ответить на этот вопрос.
— Я, кажется, сбилась со счета, — сказала она. — Не то девятнадцатый, не то двадцатый.
— Это я виноват, — он посмотрел ей прямо в глаза: «Мне не надо было приходить».
— Ничего подобного, — тихо сказала она.
— Вы… вы не ждали меня? — со страхом, почти беззвучно спросил он, по ей казалось, что все в комнате слыхали; она жарко покраснела и громко, сердито сказала:
— Сколько все-таки времени уходит на эту пустую работу. Он не смел поднять глаз, смотрел на ее мокрую, в розовых пятнах ладонь, на стакан, зажатый между ее колен.
«Если она выкинет сейчас эту черную брусничку, — загадал он, — тогда все это правда».
Что значила эта правда, он даже страшился подумать. Это было что-то такое огромное, непонятное, прекрасное, к чему невозможно было прикоснуться даже в мыслях.
— Марина, — сказал он.
И в ту же секунду их окружила непроницаемая тишина. Они больше ничего не слыхали. Руки ее вздрогнули и опустились на колени. Андрей с усилием, как-то рывками поднял голову. Сперва он увидел ее шею, с ямочкой у груди, потом круглый подбородок, потом глаза, ждущие, неестественно застывшие. «Не надо, — говорили они, — не надо, не сейчас». — «Я тоже боюсь, — отвечали его глаза. — Но я не могу больше. Вы понимаете?»
— Я понимаю…
Роняя ягоды с колен, она молча встала, вышла из комнаты. В длинном коридоре она зашла в темный тупичок, где стояли старые сундуки. Казалось, еще совсем недавно она с девчонками забиралась сюда. Они рассказывали страшные истории и болтали про мальчишек.
Слезы быстро, маленькими горячими каплями покатились по щекам, она ловила их, выставив нижнюю губу, сдерживая дыхание, чтобы не разрыдаться. Почему она плакала — она не знала. Ей было очень хорошо и грустно. Она жалела, что так скверно все сложилось, что она больна и ей нельзя выйти на улицу и остаться с Андреем вдвоем. Ей стало обидно, что она не может выслушать его признания, как он ее любит…
А вдруг все это ей показалось? Ведь, в сущности, ничего не было сказано.
«Ну и ладно, — успокоенно подумала она. — Пускай. Ничего так ничего…»
Она вдруг рассердилась на Андрея за то, что он такой несмелый, хотя там, в комнате, она смертельно боялась, чтобы он не сказал ничего такого.
Никакие законы акустики не могли объяснить Андрею, почему, когда Марина вернулась в комнату, все, о чем он говорил с отцом, с братом Марины, разом выключилось, как будто он перестал их слышать. Вежливо улыбаясь, он быстро кивал, повторяя: «Да, да, конечно». Отец Марины стоял, держа в руках флакон одеколона; на шее у него шевелилась кожа с засохшими пленками мыла, он открывал и закрывал рот, но Андрей слышал лишь, как Марина за ширмой шуршала платьем.
Она вышла из-за ширмы без передника, в темном платье. Почему-то у нее покраснели веки, и она улыбалась Андрею. Он опять начал все слышать и сказал:
— Подождите-ка, Сергей Куприяныч, я не согласен. Строить так строить. Каждой семье отдельную квартиру. И никаких компромиссов.
Они ощущали особую, как казалось им, невидимую никому связь, которая возникла в этот вечер. Встречаясь с Андреем глазами, Марина принимала равнодушно-деловой вид, боясь, чтобы Андрей не выдал себя, и в то же время сердясь за то, что он так хорошо держится. Каждую минуту, даже не глядя на Андрея, она с точностью могла сказать, смотрит ли он на нее и какое у него сейчас выражение лица. Это незримое общение отделяло их от всех людей и делало их счастливыми.
Перед уходом Андрей спросил, когда они увидятся. Она вспомнила свои слезы в коридоре.
— Когда?.. На той неделе.
— Сегодня среда, — недоуменно сказал он.
— Ну вот. В понедельник позвоните на работу.
Они стояли у дверей возле вешалки. Андрей держал в руках пальто. Он взглянул Марине в глаза и вдруг тихо и весело сказал:
— Мы увидимся послезавтра. В пятницу. Послезавтра.
— А если нет?
Андрей спокойно повесил пальто на вешалку:
— Тогда… сяду и буду ждать в коридоре.
Она не сомневалась, что он так и сделает, и от этого почувствовала себя совершенно счастливой.
— Хорошо, — недовольно сказала она. — В пятницу, только ненадолго.
То, что происходило затем в течение сорока восьми часов, не имело никакого отношения к Андрею. Он ходил на работу, что-то делал; обедал и ел с аппетитом; спал, и спал крепко, но внутри у него все замерло. Он давно примирился с тем, что стрелки всех часов остановились; ему казалось непонятным, как это когда-то он мог жаловаться на быстротечность времени. Теперь он мечтал об одном — заснуть и проспать все эти сорок восемь часов.
Он проснулся 26 октября в семь часов вечера. Была пятница. Рядом шла Марина. Падал первый снег. Крупный, мокрый, он быстро падал и таял, касаясь асфальта. Этот вечер состоял из каких-то кусков, бессвязных впечатлений, точно выхваченных из тьмы.
Облокотись на перила, они стояли перед огромной витриной книжного магазина, и Андрей говорил:
— Я теперь ничего не могу без вас… Куда идти, что делать? Я никогда не знал, что это такое… Я способен сейчас…
Марина впитывала каждое его слово. А Андрей запомнил лишь, что она просила:
— Ну еще… говорите…
И почему-то запомнил в витрине книжку в желтом переплете, на котором было написано: «Ядовитые и съедобные грибы».
Потом они очутились на людной привокзальной площади. Снег пошел сильнее, и они укрылись в высоком мраморном вестибюле вокзала.
— Что вы подумали, когда встретили меня с Вадимом?
— Я подумал, что он образованнее, красивее… интересней… — Самое ужасное, что все это верно, — засмеялась она, — и я дура.
Андрей расстегнул пальто. Толпа пассажиров вынесла их на перрон. Они дошли до самого конца длинного дощатого перрона. Там было темно. Марина поднялась на цыпочки, Андрей увидел совсем рядом ее узкие глаза, ему стало больно от их света, он зажмурился и поцеловал ее.
Никто не обращал внимания, мало ли целуется народу на перроне, но им казалось, что все смотрят на них.
— Что же мне теперь делать? — бессмысленно спрашивал Андрей. — Как же мне… Ты уйдешь домой. А я?
— Я люблю тебя, — сказала Марина.
— Этого не может быть. Меня не за что любить.
— Я люблю тебя.
— А я еще тогда… помнишь, на той платформе, ты ходила…
Они раскрывали свои тайны, рассказывали, как это началось, что они думали друг о друге, какими видели друг друга, о чем мечтали, на что сердились. Они изумлялись, как они могли сомневаться…
В этот вечер все поезда только приходили, все люди только встречались, все поцелуи были только поцелуями радости, и казалось, что так будет всегда.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Предлагая Рейнгольду свое соавторство, Виктор преследовал две цели: во-первых, прекратить разговоры о том, что Потапенко затирает работу Рейнгольда; во-вторых, и это было главное, соавторство помогло бы ему упрочить свою техническую репутацию. В глазах руководства и в министерстве он стал бы одним из тех руководителей, которые не только умеют администрировать, но и сами не перестают работать творчески.
Зная характер Рейнгольда, Виктор не мог предположить отказа. Очевидно, дело не обошлось без участия Лобанова. Могли возникнуть неприятности. Пришлось с помощью Долгина срочно уволить Рейнгольда. Прибегать к помощи Долгина было неприятно. Виктор побаивался какой-либо зависимости от этого человека. Стоило Долгину почувствовать шаткость положения Потапенко, и он бы не задумываясь начал топить его. Поэтому, когда Андрей поднял шумиху, Виктор счел за лучшее поехать к Ковалевскому и вступиться за Рейнгольда. Это помогло отвести от себя удар. Правда, досталось Долгину, но Виктор дал ему прямо понять: пока я чист, я всегда защищу тебя, а вот если меня стукнут, тогда, брат, за тебя уж никто не заступится.
- Искатели приключений - Гарольд Роббинс - Классическая проза
- Кнульп. Демиан. Последнее лето Клингзора. Душа ребенка. Клейн и Вагнер. Сиддхартха - Герман Гессе - Классическая проза
- Террорист - Джон Апдайк - Классическая проза
- Маленький человек, что же дальше? - Ханс Фаллада - Классическая проза
- Солнце тоже звезда - Юн Никола - Классическая проза
- Солнце над рекой Сангань - Дин Лин - Классическая проза
- Роза (пер. Ганзен) - Кнут Гамсун - Классическая проза
- Зеленые глаза (пер. А. Акопян) - Густаво Беккер - Классическая проза
- Том 3. Мартышка. Галигай. Агнец. Подросток былых времен - Франсуа Шарль Мориак - Классическая проза
- ПЬЕР - Герман Мелвилл - Детектив / Классическая проза / Русская классическая проза