устала — куда бы это годилось, если бы я уставала так скоро.
Она тоже устала, и, когда смотрела на дорогу, уходившую в бесконечную даль, ее охватывал страх, и она устремлялась вперед, будто хотела одним шагом покрыть длинную долину, тянувшуюся от холма до холма. Но только корпус ее подавался вперед, а ноги ступали устало и мерно, как и раньше.
Туман рассеялся, серые тучи заволокли небо, моросил дождь.
— У вас хватит денег, чтоб отдать весь долг? — спросил Лойзе, и видно было, что он таил в себе этот вопрос с самого вчерашнего вечера и не решался задать его, боясь, что мать ответит: «Да, наверно, и половины будет достаточно; подождет, бог даст!»
— Хватит, Лойзе, не беспокойся!
Лойзе зашагал легче и веселее.
— Будь у нас деньги, мама, ушел бы я оттуда… только бы уйти оттуда, и все было бы хорошо.
— Потерпи еще немножко, Лойзе, будет лучше…
Опять на сердце у него стало тяжело и горько, а лицо приобрело то старческое, не по летам серьезное выражение, какое Францка видела на лице мужа.
— По-моему, мама, лучше никогда не будет.
— Потерпи немножко… не надо так говорить, грех это… Если будешь думать, что лучше не станет, оно и на самом деле не станет; не надо так думать…
Оба были уже с ног до головы забрызганы грязью; мать остановилась было передохнуть, но побоялась, что Лойзе заметит ее усталость, и быстро пошла вперед. Но Лойзе все видел, у него тоже болели ноги, ему тоже хотелось сесть, отдохнуть.
— Устали, мама?
— Да уж скоро полдороги будет, только пойдем поскорее…
— Если вы устали, мама, присядьте на камень.
По обеим сторонам шоссе через одинаковые небольшие промежутки стояли придорожные камни, на которых отдыхали бедные путники, когда дорога была грязная, а трава мокрая.
Мать и Лойзе сели друг против друга и должны были говорить громче, чтобы слышать один другого.
— Тоне писал что-нибудь? С прежнего места.
— Нет. С прежнего места он ушел, не знаю, где теперь.
— А отец?
— И от отца ничего нет.
Они посидели с минуту и двинулись дальше; ноги стали еще тяжелей и непослушней и, точно колоды, не гнулись в коленях. Шли они теперь по равнине, простиравшейся до самой Любляны. Слева еще виднелись невысокие холмы, отступавшие все дальше в сторону и терявшиеся вдали. Почти на каждом из них стояла маленькая белая церковка; когда прозвонило семь, Лойзе снял шапку, и они помолились вслух; в пустынном безлюдье молитва звучала странно и жалко, точно заунывное пение паломников.
Возле дороги показалась корчма, где останавливались возчики. Ни одной повозки не было перед ней; хозяин, пожилой человек с приветливым лицом, на котором добродушно щурились глаза, стоял на пороге; видимо, он только что встал и вышел посмотреть, какова погода.
— Зайдем, Лойзе, глоток сливовицы тебя согреет.
Хозяин уже издали поздоровался с ними.
— Куда? В Любляну?
— В Любляну. Дайте нам по рюмочке сливовицы.
— Мальчик — ваш сын, конечно?
— Сын, в гимназии учится!
— А, в гимназии, смотрите-ка!
Он поставил на стол водку и положил полкаравая белого хлеба.
— И хорошо учится?
— Хорошо… кабы об одном ученье думать!
— Да, конечно, забот много!.. Ученье стоит немалых денег, еще бы!
В комнату вошла дочь хозяина, тринадцатилетняя девочка; большие карие глаза глядели ясно и весело, лицо с мелкими чертами было очень нежным и, пожалуй, слишком белым, будто она выросла в душном городском воздухе. Лойзе посмотрел на нее и вдруг, сам не зная почему, застыдился своей бедной одежды.
— Принеси-ка — дорога-то еще долгая, — принеси-ка, Анчка, копченого мяса.
— Мы позавтракали, когда выходили… кофе пили…
— Это для гимназиста, пусть парень ест, пока молод, учиться будет лучше… Знаете, у меня сын тоже был в гимназии… — В его радушной улыбке мелькнула какая-то горечь, но быстро исчезла. — …Да помер, бедняжка. Тихий был и старательный… да вот… Когда ваш мальчик будет проходить мимо, пусть заглянет ко мне. На рождество, когда школяры идут на каникулы, всегда их у меня полно, до ночи, бывает, засиживаются, веселятся вовсю… Давай, Анчка! Ешь, парень, на голодный желудок не много выучишь!
Францка и Лойзе ели, пока тарелка не опустела, а хозяин стоял рядом и говорил. Ему было приятно видеть людей у себя; теперь, когда проложили железную дорогу, подвод проезжало мало, а дом стоял на отшибе, так что только по воскресеньям забредало сюда по нескольку крестьян из ближних деревень. Сам он был зажиточный крестьянин, вся земля в округе принадлежала ему. После смерти жены и сына он сильно тосковал и от горя в нем появилась какая-то ребячливость.
Когда они уходили, Лойзе обернулся; на пороге стояла дочь хозяина, и в сердце у него что-то встрепенулось; шагалось теперь легче, и мысли приходили более веселые; у него было ощущение, будто произошло что-то очень хорошее.
Дорога пролегала по равнине почти прямой линией; конца ее не было видно; деревья, росшие по обочинам на большом расстоянии друг от друга, вдали смыкались; и там, в тумане, очень далеко, вздымалось что-то серое; Лойзе узнал люблянский Град{10}, почудилось даже, что видна длинная вереница молодых деревьев на гребне холма. Но вскоре все снова окуталось мглой, застлавшей горизонт, и снова с обеих сторон потянулись пустынные, бесконечные луга, перелески, бесплодные болота. Когда они вышли с заезжего двора, на душе у них было весело, казалось, что дорога скоро кончится; но шоссе все тянулось и тянулось, и, когда они оглядывались назад, двор виднелся еще совсем близко, будто они прошли совсем немного, ноги же снова устали и после отдыха сделались только тяжелее и непослушнее.
— Никогда не дойдем! — вздохнула мать.
— Может, нагонит какая-нибудь подвода, — ответил Лойзе и посмотрел назад.
Издали приближался крестьянский воз, запряженный парой лошадей и кативший так быстро, что грязь летела из-под колес до самых обочин.
— Может, подсадят нас, — сказал Лойзе. — Меня уже несколько раз подсаживали… Телега пустая, наверняка нас возьмут.
Хозяин сидел впереди и беспрестанно погонял; сзади лежали мешки, подскакивавшие, когда телега подпрыгивала и кренилась на ухабах.
— Не подсадите? — закричал Лойзе.
Они стояли на обочине, и им забрызгало одежду и лицо; телега промелькнула и уже едва маячила вдали. Молча они двинулись дальше, и только после долгого молчания Лойзе проговорил:
— Дойдем, теперь уж недалеко.
Мать молчала — было еще очень далеко, а усталость сковала тело, и ноги переступали как неживые, она их не чувствовала. Голова была тяжелая и пустая, глаза смотрели тупо. Они шли рядом, понурые, забрызганные грязью, и не сказали почти ни слова, пока не подошли к люблянской таможне… В тишине
