пришел я к великой княгине, и она мне сказывала: присылал ты ко мне Стефаниду, и она у меня смотрела, сказала, что у меня детям не быть; наговаривала мне воду и смачиваться велела для того, чтоб князь великий меня любил; наговаривала воду в рукомойнике и велела мне смачиваться тою водою; а когда понесут к великому князю сорочку, и порты, и чехол, и она мне велела из рукомойника тою водою, смочив руку, да охватывать сорочку, порты и чехол и всякое другое белье. Мы хаживали к великой княгине,– прибавил Сабуров,– за всяким государевым бельем, и великая княгиня, развернув сорочку или другое белье великого князя, да из того рукомойника и смачивала то платье». Сабуров еще рассказал случай: «Говорила мне великая княгиня: сказали мне про одну черницу, что она дети знает (а сама без носа); и ты мне добудь ту черницу. Розыскал я и эту черницу; пришла она ко мне во двор и наговаривала, не помню, масло, не помню, мед пресной, да и посылала к великой княгине с Настею и велела ей тем тереться для того ж, чтоб ее князь великий любил, да и для детей. После того я и сам был у великой княгини; она мне сказывала: „Приносила мне от черницы Настя, и я тем терлась“. Да что мне и говорить,– примолвил Сабуров,– мне того не изпамятовать, сколько ко мне о тех делах жонок и мужиков прихаживало»[156].
Это была другая, тайная сторона действий, желаний и исканий цариц, дабы излечить немощь своего неплодия. По суеверию века, заботы помочь себе знахарством, волшбою шли рядом с усердными молитвами, обетными богомольями, вкладами по монастырям и церквам, переплетались, так сказать, с благочестивыми подвигами, вызываемыми одною и тою же целью получить силу чадородия и тем привлечь любовь государя.
Должно заметить, что в тот век знахарство и волшба или ведовство как область реальных практических, хотя бы и младенческих знаний о разных силах естества и тайнах природы, несмотря на то что были отречены и прокляты, всегда и повсеместно были принимаемы как обычное врачевство материальное, вещественное, которое невозможно было миновать людям, искавшим вещественной же помощи в своих недугах, телесных и сердечных. Ведуны и ведьмы прежде всего были лекаря и лекарки – врачи. Они сами так понимали свою специальность, так понимал ее и народ. Но это было врачевство мирское, знание отреченное, противное врачевству духовному по той причине, что оно утверждало свои действия тайнами сего мира, уклонялось от действий, благословенных и указанных Церковью, ставило самочинно в противность тайнам благословенным свои греховные, бесовские тайны. Вместо слов молитвы оно ставило слова заговора или наговора и усердно веровало в силу этих слов; вместо благословенных и освященных действий (см. выше, с. 253) оно ставило действия нечестивые и усердно ожидало от них помощи. Но как бы ни было, под этою мифическою оболочкою оно хранило действительные познания естества, которые, действительно, в иных случаях врачевали, исцеляли недуги и тем всегда оживляли и поддерживали народное верование в особенные силы ведовства. Оттого в народных понятиях естественное врачевство не было отделяемо от волшебства и врачи не только по профессии, но даже и именем не различались от волхвов. Так, одно поучительное слово касательно волшбы запрещает «к врачам ходити», т.е. к волхвам, которых русский писец XVIв. отождествил с врачами, и наоборот[157]. Самое слово ведовство, знахарство, должно показывать, что в основе волхвования лежала идея реальных знаний о природе, прикрытых лишь мифическою оболочкою, суеверием, которыми прикрывалось в те века всякое знание и вообще наука. Вот почему, несмотря на гонения со стороны врачевства освященного, несмотря на сожжения волхвов и вещих женок, мирское отреченное волшебство оставалось все-таки великою силою в жизни народа и к нему в трудных и безвыходных обстоятельствах по необходимости прибегал всякий, искавший себе помощи, не исключая даже и гонителей. После развода с Соломониею Василий избрал себе в невесты княжну Елену Глинских – дочь умершего нововыезжего князя Василия Львовича Темного-Глинского, из рода знатного, но иноземного, литовского, который, изменив литовскому королю, вскоре изменил было и Москве в лице своего головы, родного дяди избранной невесты, князя Михаила Львовича. Неизвестно, как происходило избрание государевой невесты; но, вероятно, обычным же порядком, т.е. повсеместным собранием всех тогдашних красавиц, из которых больше всех полюбилась княжна Елена, жившая у матери – вдовы Анны. Надо заметить, что несчастный дядя невесты, Михаил Глинский, был воспитан в Германии, долго там жил, находясь в службе у герцога Саксонского Албрехта и у императора Максимилиана в Италии, прославился военными заслугами и был предан немецким обычаям, которых, без сомнения, держались и его братья – Иван и Василий, отец невесты. Таким образом, и Елена была воспитана в среде более или менее иноземной, в обычаях, которые, быть может, многим и к лучшему отличали невесту от ее сверстниц и соперниц, что и должно было остановить на ней выбор государя[158].
О свадебницах (так назывался в народе рождественский мясоед), 28 генваря 1526 г., Василий обвенчался с новою супругою – «оженися, яко лепо бе царем женитися», т. е. с подобающим царскому сану торжеством и веселием. Во время свадьбы известный впоследствии наперсник Елены молодой князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский находился вместе со своим отцом князем Федором Васильевичем в числе самых доверенных и приближенных к государю свадебных чинов. Отец его по свадебному разряду занял тогда очень важную должность конюшего: ему «велено быти у государева коня и ездити весь стол и вся ночь круг подклета (спальни новобрачных) с саблею голою или с мечом». Сын находился в числе детей боярских четвертым у брачной постели вместе с дворовыми боярынями, вдовами ближних бояр Челядниных – Еленою и Аграфеною. Последняя была ему сестра и потом была избрана в мамы к новорожденному малютке Грозному. Сверх того, ему тогда же было назначено: «колпак держати у великого князя и спати у постели и в мыльне мытися с великим князем», что обыкновенно поручалось самым приближенным, так сказать, домашним, комнатным людям. Таким образом, сердечная связь Елены с Овчиною, как его обыкновенно называли, объясняется давнишним приближением его семейства к государевой комнате, и особенно через Аграфену Челяднину – его сестру, которая была замужем за Васильем Андреевичем Челядниным – государевым дворецким (ск. в 1518 г.), братом государева конюшего Ивана Челяднина и сыном тоже государева конюшего, Андрея Челяднина, который был в этом чину еще при отце великого князя Василия. Знатный чин конюшего давался только самым близким, любимым и заслуженным людям. Незадолго перед кончиною великого князя и Овчина получил
