помог человеку идти дальше, когда устали ноги; он помог достать дальше, чем могли это сделать руки, ибо, став стрелою, полетел. Но он же послужил и отправной точкой полета, так как, изогнувшись, превратился в лук. Но изгибаться только как лук посох не счел для себя большой честью и, выгнувшись так, что оба его конца встретились, стал колесом. И колесо покатилось, закружилось по дороге, по суше, потом подставило свои лопасти воде и стало мельничным колесом; закрутилось в воде, подгребая под себя волны, и вот оно уже пароход. Но что ему суша, что вода? В воздух захотело подняться колесо — к звездам! II выписал посох в воздухе видимое человеческому глазу колесо, сделавшись пропеллером. К звездам возносит нашего Янку дорожный посох, ореховый кий, громко именуемый здесь тростью…

— История цивилизации!..

— Белорусские байки и сказки!..

— Академики и профессора!.. — полетели одно за другим уточнения к тосту президента, но в это время на пороге гостиной появился дядька в ярко-рыжем кожухе с топорщащимися прядями черной шерсти поднятого к ушам воротника. Купала улыбнулся. Это был дядька Амброжик из Мочан. Это его место пустовало за столиком Купалы, Коласа, президента: это он был сотый.

— Был кий под рукой, да не такой, — сказал дядька Амброжик, прибивая к трости Купалы монограмму со своей фамилией. И теперь уже в доме под тополем был кий что надо. И тут дядька Амброжик начал петь своим высоким, будто женским, голоском, который так удивил Купалу еще когда-то в Боровцах, когда Амброжик читал пани Боне рецензию Самойлы.

Купала и Владислава Францевна очень рады и трости, и всему этому событию, которое и в самом деле удачно и весело было задумано ими еще в тот день, когда Купала приобрел у дядьки Амброжика поросенка.

Но, конечно, двадцатые, их такие еще молодые годы не были сплошь безоблачными. Не надо забывать, что Владислава Францевна была женщиной со слабыми нервами, лечить которые Купала приглашал врача уже спустя полгода после их свадьбы. Нередко случалось, что наплывали бело-перистые облака на синеву Владкиных глаз, что красивая лебединая белизна ее чистого доброго лица по той или иной причине начинала вдруг густо краснеть, а ноги ее внезапно, будь то в гостиной или на кухне, начинали громко топать, и молчаливый Купала, в одну из пауз, когда прекращалось топанье босоножек, обычно вставлял одну и ту же реплику:

— Нашествие на Москву французов…

Владка реагировала бурно:

— Это мое нашествие? А кто ходил на Антоколь?! Может, я?! Кто набивался в компаньоны и помощники, когда я выбиралась в Кушляны, Ошмяны, Острино?

— На Антоколь — не на Поклонную, — улыбался Купала. — Антоколь не идет к горе, гора идет к Антоколю… Богушевич виноват… Тётка виновата…

— Лучше бы помолчал, — еще больше распалялась Владка. — А не Магомет ли сажал деревце на Полоцкой улочке в Вильно — в знак большой любви? Дурил мне голову, льстивыми словами умасливал…

— Может, пора и проведать то деревце, — добродушно улыбался Купала. — Наполеон согласен?

— Подумаешь, кавалерчик!.. — выпаливала Владка. — Еще согласия спрашивает!

Купала заговорщицки посмеивался. Владка оттаивала. Ключи от Москвы нес на Поклонную гору — сколько раз Владка удивлялась этому! — гордый, светлый, высокий человек.

Однако Владислава Францевна была, и Купала знал это, человеком большой и глубокой души, мудрой уже тем, что первой из женщин почувствовала, поняла путь Купалы, ринулась в его объятия вопреки всему. «Подумаешь, какие-то сплетни, слухи о какой-то там Пеледе?! Подумаешь, какие-то там легенды про терновые венки, без которых будто бы не бывает лавровых?! Все ерунда! Она мужественный, волевой, преданный своему Яночке человек!»

Она знала все радости его души, она знала все раны его души. Знала, когда на него «находил» стих, и знала, когда его охватывала обида на кого-то или на что-то; знала, почему это он вдруг снова решил «попутешествовать по свету» (это означало покрутить радиоприемник). Особенно далеко он не путешествовал: обычно' ловил голос Вильно, Варшавы. Мать Купалы в долгие зимние вечера ловила только голос Варшавы, чтобы послушать саму польскую речь, которая на всю ее жизнь — со времен ее далекой хуторской юности — так и осталась для нее речью праздничной, торжественной. Минск в двадцатые-тридцатые годы был, по существу, годом пограничным: 18–19 километров до границы в направлении Крыжовки, Зеленого — сегодняшней зоны отдыха минчан, где еще и сейчас можно встретить оставшиеся с той поры, глубоко вросшие в землю бетонные громады бункеров. В приграничной зоне находились и Окопы. Вязынка, хата, в которой родился Купала, остались по ту сторону. В хате, где висела люлька Купалы, висели карабины со штыками и бинокли пограничников-легионеров. По самому Замэчку — курганищу близ Вязынки — проходила контрольно-пограничная полоса. Проходила она по самому сердцу поэта. Эта рана на сердце Купалы была самой невыносимой.

Поэт воспринимал горький раздел его земли как раздел живого, любимого им существа, как величайшую несправедливость, которую империализм учинил над его землей, попрев исторические государственные границы Белоруссии, вынудив молодую Страну Советов, как и во время Брестского мира, пойти на горький компромисс.

А тем временем радио приносило из Западной Белоруссии новости волнующие и драматические. Белорусский посольский клуб в сейме дал начало Белорусской крестьянско-работнической громаде. Стотысячной громаде! Громада — под влиянием КПЗБ. Ее возглавляет Бронислав Тарашкевич. Вот это Тарас! Но движение этой организации — все чаще слышит Купала по радио, читает в газетах — пилсудчики подавляют репрессиями. 25 мая 1928 года Купала, как председатель Комитета научных работников и писателей БССР по защите Белорусской крестьянско-работнической громады, подписывает обращение к трудящимся и деятелям культуры мира в связи с судебным процессом над этой организацией. Громада, триумфальный взрыв ее в Западной Белоруссии — радость Купалы за свой непокоренный народ, надежда на возможно близкое воссоединение, на преодоление самим народом всех старых и новых исторических обид. История, она — только справедлива! — в этом Купала уверен. И вдруг снова расправа: разве же это справедливо? Вести из суда в Вильно самые разные: Бронислав Тарашкевич — настоящий герой новой белорусской национально-освободительной эпопеи. Но как недостойно ведет себя Антон Лапкевич: он тоже арестован, вот уже восьмой месяц сидит в панской тюрьме, но на допросах полностью отказывается от своей причастности к Громаде. Никаких формальных отношений к ней не имел, постоянных контактов не имел, членского билета не имел, политического влияния не имел. На суде все члены Громады объявляют Лапкевича предателем, ренегатом. А Владимир Иванович Самойло вдруг публикует заявление, в котором говорит, что порывает всяческие связи с белорусским движением. «Что случилось, Владимир Иванович? Неужели вы приняли измену Антона

1 ... 84 85 86 87 88 89 90 91 92 ... 129

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Янка Купала - Олег Антонович Лойко бесплатно.

Похожие на Янка Купала - Олег Антонович Лойко книги

Франциск Скорина - Семен Подокшин - Биографии и Мемуары
Симеон Полоцкий - Борис Костин - Биографии и Мемуары
Белая гвардия Михаила Булгакова - Ярослав Тинченко - Биографии и Мемуары
Страж Беларуси. Александр Лукашенко - Александр Андреев - Биографии и Мемуары
Лукашенко. Политическая биография - Александр Федута - Биографии и Мемуары
Портреты замечательных людей. Книга первая - Владимир О. Смирнов - Биографии и Мемуары / Публицистика
Рождённый в блуде. Жизнь и деяния первого российского царя Ивана Васильевича Грозного - Павел Федорович Николаев - Биографии и Мемуары / История
На Западном фронте. Бес перемен - Дмитрий Олегович Рогозин - Биографии и Мемуары / Политика / Публицистика
Белые призраки Арктики - Валентин Аккуратов - Биографии и Мемуары
Иван Федоров - Татьяна Муравьева - Биографии и Мемуары

Оставить комментарий