дворе костерок. Убедившись, что биолог и его лаборантки уснули, Никисор бросил спальные мешки прямо под Большую Медведицу. Неистово ревели, клокотали, страстно ухали в ночи жабы.
– Где ты подобрал этих зануд?
– Они сами пришли, – оттопырил губу Никисор. – Сослались на этого вашего… Ну, который у вас шеф… И сказали, что они в институте выращивают настоящий бессмертный огурец… И еще сказали, что их сильно интересуют… Ну, эти, как их… Капро…
– Копролиты?
– Вот-вот. Я так и подумал, что они ругаются.
– Нет, Никисор, это просто греческое слово.
– А что оно означает?
– Помет.
– Чей?
– Как это чей?
– Ну, чей помет?
– А тебе не все равно?
– Конечно не все равно, – убежденно ответил Никисор. – Если кошачий, то это противно. А Потап плохо не ходит.
– Копролиты – это окаменевший помет, Никисор, – мягко объяснил я. – Кто бы ни ходил, теперь он окаменевший. Ископаемый помет. Он может принадлежать какому угодно животному. Наверное, Кармазьян, – кивнул я в сторону темного барака, – хочет сравнить известные ему типы окаменевших экскрементов с чем-то таким, что еще не окаменело.
– Пусть сравнит с пометом Потапа.
– Это еще зачем?
– Для сравнения.
– Настоящие копролитчики, Никисор, – покачал я головой, – изучают горные породы, в которых просматриваются следы необычных наслоений. Скажем, доломиты. Или фосфориты. Это совсем не то, что ты думаешь.
– Они что, так много гадили?
– Кто они?
– Ну, эти… Вымершие…
– Если популяция была большая, то много…
– Да ну вас, – не поверил Никисор. – Как можно таким ходить? Оно же окаменевшее. У нас, правда, кот на Новый год всегда съедает «снег» с елки. Потом все из него выходит как бы в красивой упаковке…
Любознательность Никисора меня удивила.
– Это ты помогал на отливе дяде Серпу набирать неизвестное вещество?
– Ну да! – произнес Никисор с гордостью.
– И где вы столько набрали?
– Да там же. На отливе. Меня и эти просили, – кивнул он в сторону темного барака. – Если, говорят, увидишь странное, сразу говори. Даже премию обещали. Я согласился. Я на премию куплю новые штаны. Они же копролитчики, – сослался Никисор на мою информацию. – Хотят все знать. Может, мы с дядей Серпом…
– Даже не думай!
Никисор выдохнул с отчаянием:
– Ну ладно. Только там еще один прибежит…
– Прибежит? – не поверил я.
– Ну да. Я его от радикулита лечу. Он, наверное, тоже копролитчик. Только больной. Все время охал и держался за спину. На судне его продуло. Ну, я сделал мазь, как дядя Серп рассказывал. Скипидар, мятая ипритка, немного бензина, жгучий перец, капля серной кислота. Человек аж из штанов выпрыгивает. – Он густо покраснел. – Ну, я еще капнул этого…
– Чего этого?
– Ну, вещества…
– С отлива?
– Ага.
– Да зачем?
– А для запаха…
– Да зачем для запаха-то?
– Чтобы его эта тварь с отлива не съела. Она же, наверное, своих не ест. Каждая тварь метит свою собственную территорию, даже Потап. А вот Кармазьяна неизвестный зверь точно съест. И того, который приехал с вами, съест. А вот дядю Серпа никогда не съест, и вашего дружка, – вспомнил он Юлика Тасеева, – тоже. И девушек не съест, – густо покраснел Никисор, – потому что они теперь пахнут, как звери. И этого, который бегает по берегу, неизвестный зверь не съест. Я же специально капнул в лекарство, чтобы зверь знал: это свой! Если честно, у нас на островах все так немного пахнут.
– Рыбий жир, – застонал я, – рыбий жир тебя спасет, Никисор!
– Ну и что? Пусть спасет. Мне всех жалко, – опустил голову племянник Сказкина. – Мне дядю Серпа жалко. Он крепкий, он по морям плавал. Он на войне чуть под танк не попал. Как-то так запутался перед танками, его чуть не задавили.
– Да в кого ты такой уродился, Никисор?
– В дядю Серпа! Как это в кого?
– Ты в каком сейчас классе?
– Уже в седьмом.
Он посмотрел на звезды в небе:
– А много в мире зверей, которых уже нет?
Вопрос мне понравился. «Рыбий жир, рыбий жир тебя спасет!»
Утешая Никисора, я рассказал, как дико и томительно вскрикивает тифон в Корсаковской бухте, какое здоровенное орудие, вывезенное из Порт-Артура, стоит у входа в Южно-Сахалинский краеведческий музей, как хорошо бывает на горбатых веселых улочках Хабаровска, насквозь продутых ветерком с Амура, как не похожи на вулкан Менделеева с его желтыми сольфатарными полями страшные ледяные гольцы Якутии и как приятно будет поговорить с лаборантками, когда они наконец смоют с себя этот звериный запах…
Нет, про лаборанток я не стал говорить.
И ничего не сказал про Каждую. И Улю Серебряную оставил в секрете.
Но такое нежное ночное небо висело над океаном, так горбато и чудесно светился в лунном сиянии вулкан, что даже пес Потап медлительно приоткрыл лохматые веки и загадочно поглядел на меня. В доисторических зрачках Потапа плавали туманные искры. Боясь их растерять, Потап улыбнулся и положил голову на вытянутые передние лапы.
4
Тихий океан.
Низкие звезды.
Страстно и торжественно орали в ночи жабы.
Так страстно, так торжественно орали в ночи жабы, что сердце мое больно сжималось от великой любви ко всему глупому и смешному. Любовь – это любовь это любовь это любовь. Смутные огоньки перебегали с головешки на головешку, трепетал на углях нежный сизый налет. Из барака несло сладкой гнилью. Я уже знал, как назову будущий остерн, который напишу. Конечно, «Великий Краббен». Он выйдет в свет и принесет мне большую славу. Я буду подписывать книгу веселым девушкам, непременно пошлю экземпляр Уле Серебряной и вручу лаборанткам Кармазьяна. Ни одна не уйдет без книги.
«Великий Краббен». Никакие неприятности не коснутся такой книги.
Разметавшись на спальном мешке, спал Сказкин-младший; свернувшись калачиком, посапывал пес Потап. Спали усталые копролитчики. Спал в поселке Серп Иванович Сказкин, богодул с техническим именем. Спал Колюня, спали сезонницы. Только я не спал, ожидая появления припозднившихся в бане лаборанток. Я посажу их у костра, думал я, и налью им по кружке местного кваса.
Когда умолкал торжественный хор жаб, медлительно вступал океан.
Я смотрел на низкие звезды, вслушивался в сонное дыхание Никисора и Потапа, в слабые ночные шорохи, в страстный хор жаб, в таинственные вздохи океана, мощно закрывшего ночной горизонт, и жгучие слезы любви ко всему этому, горькие, сладкие слезы закипали в груди, жгли глаза, горло. Но, верный себе, я не дал им сорваться.
Великий Краббен
Это море – великое и пространное: там пресмыкающиеся, которым несть числа, животные малые с большими. Там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в нем.
