Не будет уже ничего, потому что Ицика убили, и маму тоже, а Шуля умерла от того, что не представляла, как будет жить после случившегося. Лица зверей, ворвавшихся в дом в прошлую субботу, и сейчас стояли перед глазами, но что самое страшное — теперь он знал, почему слуги пана Яривского выбрали именно их дом.

Савва. Брат. Самый родной человек на свете. Господи, что может сделать с человеком любовь! Если бы Шуля не отвергла Савву… Не любила она его, что поделаешь. В прошлом году, помнится, Юзик, бедняга, наложил на себя руки из-за безответной любви к Хаве, и его все жалели, но и Хаву жалели тоже. Никто ей не сказал ни одного худого слова, а как она мучилась, как винила себя в этой смерти, хотя и знала: доведись сегодня Юзику признаться ей в своем чувстве, она сказала бы ему то же самое. Что иное могла она сказать? «Люблю», если не любишь? «Да», когда нет? И если бы Савва последовал за Юзиком, его бы поняли, его бы тоже пожалели, но он поступил иначе, пошел во дворец и сказал… нет, на людском языке это называется иначе, но язык не поворачивается, даже в мыслях будто останавливаются колесики, когда нужно не произнести даже, а подумать… Не сказал Савва, не сказал, а именно донес — на Ицика и на старую Фейгу, и значит, на Шулю свою любимую тоже, и, скорее всего, с Шулей, а не с ее семьей он хотел поквитаться. Да, собирали Шумахеры ягоды в панском парке, Боже, какое преступление! Многие так делали, и пока никто не попался, хотя сам пан знал — не подозревал, а наверняка знал, не дурак же вовсе, — что евреи забирают в его поместье неплохую долю урожая. Знал, но ничего не предпринимал, пока никто не был схвачен за руку. Никого бы и не схватили, если бы Савва не пошел во дворец и не донес — да, именно донес, буду повторять это опять и опять… И тогда пан сделал то, что и без того мог, но не собирался, не зверем он был, но его бы не поняли собственные слуги, и тогда он сказал…

Шулю убило не слово, но и слово было причиной. «Еврейка! А ну, иди-ка сюда, ну-ка…» Ничего не сказано, и сказано все. Он бы и не знал, что всему виной его брат Савва, но нашелся добрый человек, сообщил, а он не поверил и сделал глупость — спросил у Станислава, панского егеря, все знавшего, но в погроме том не участвовавшего. Тот и сказал.

И как теперь жить на свете?

Воспоминание рассыпалось, и Ормузд отбросил его в пустоту, не рассчитывая на то, что Вдохновенный-Ищущий-Невозможного поймет хитросплетения человеческой мысли. Шар солнца откликнулся долгим звуком:

— О-о-е-о-е…

Что-то было сказано, подумано, но слово не прозвучало — в словаре Ормузда не было ни нужного понятия, ни аналога его. Ормузд мог только наблюдать, как истончался созданный им мир, как свет становился хрупким и разламывался на куски, между которыми проступал мрак — не материальный мрак пустоты, но полный мрак отсутствия.

Твердь истончалась тоже, и Ормузд собрал себя на оставшемся пока в целости склоне невысокого холма, с которого стекала река. Впрочем, это уже и не река была, а ручей, вода выглядела почему-то тоже черной, будто мрачная мысль о смерти.

— О-о-е… — печально выводило солнце. Ормузду показалось, что Вдохновенный-Ищущий-Невозможного, не умея помочь, пытался хотя бы сочувствовать.

Ормузд не представлял, что можно было сделать — он умел создавать миры из идей, но не тогда, когда идеи сопротивлялись и противопоставляли усилиям человека собственные волю, не поддававшуюся пониманию.

— Позволь мне, — это была мысль Чухновского, стоявшего на коленях, пальцы его рук погрузились в песок, сыпавшийся во мрак, а взгляд блуждал, пытаясь различить в глубине несуществования одному ему понятные идеи.

Ормузд позволил сознанию Чухновского возвыситься и охватить Миньян жестким куполом единоличной власти.

— Абрам, — подумал Чухновский, не меняя позы и продолжая вглядываться во мрак. — Абрам, помоги мне. Нас десять, и это не случайно. Но среди нас две женщины, и это не случайно тоже. Только Творец может спасти нас. Помолимся, Абрам.

Он не помнил слов молитвы и знал, что Абрам тоже их не помнит. Оба воспринимали прошлое лишь сквозь призму памяти Аримана — Аркадия Винокура, — и в этих воспоминаниях не было места молитвам. Аркадий помнил, как приходил в синагогу, помнил светлый холл и уютное помещение, но слов обращения к Богу он, конечно, помнить не мог, разве что проступали из подсознания контурами отрывки текстов, слышанных им издали, когда он однажды дожидался раввина, чтобы поговорить с ним о деле Подольского. Слова были Аркадию непонятны, но и Чухновскому они сейчас говорили не больше. Пустые слова, как скорлупа ореха, из которого вынули сердцевину.

И все-таки Чухновский заговорил, а Абрам Подольский повторял его слова, придавая им еще более глубокий смысл. Молитва — единственное, что объединяло этих людей в их прежней жизни, и то, что объединяло их еврейских предков, и то, что было общим в жизни предков Генриха Подольского и частично даже Аркадия Винокура, никогда себя в евреях не числившего, но, видимо, имевшего какого-то еврейского предка, посещавшего синагогу, накладывавшего тфилин и произносившего «Шма, Исраэль», обращаясь к невидимому и зовущему Иерусалиму.

Слова звучали вслух, хотя никто не раскрывал рта. Слова возникали в подсознании и пробуждали в застывшем свете, висевшем над твердью, колебательные процессы, которые вряд ли могли бы быть описаны в терминах привычной для Подольского и Раскиной физики. Слова звучали, и странное дело — солнце повторяло их, запаздывая на неощутимую для Чухновского долю мгновения.

«Барух ата Адонай элохейну мелех а-олам…»

«Амен»…

И еще: «Амен». И еще восемь раз: «Амен».

Блеск солнца ослепил, и Чухновский, стоявший с запрокинутой головой, зажмурился — зажмурились и остальные, поскольку находились под мысленным контролем главы Миньяна. Кванты света, будто мелкие камешки или песчинки, впивались в кожу и исчезали из материального мира, создавая мысли о сущем, странные идеи, проникавшие в мозг.

Чухновский впитывал свет, исходивший, конечно, от Творца, и понимал его. Свет Создателя говорил с ним, как когда-то Бог говорил с Моисеем из огненного куста. Чухновский ощущал восторг, наполнявший его непреодолимой силой, передававшийся Абраму, с таким же восторгом внимавшему движениям мысли Творца, а потом поток Божественного откровения растекался еще на восемь ручьев, и еще восемь сознаний впитывали его, как губка впитывает влагу.

Бог говорил с человеком, и слова его были понятны, потому что открывали истину.

Глава девятая

Принцип отработали давно, еще в те времена, когда в мире возник первый материальный артефакт. Именно тогда был открыт закон сохранения противоположностей, ставший основой для уничтожения материальных структур, иногда появлявшихся в мире.

Погибшая идея неразумна, как неразумна материя. Погибшая идея непознаваема, как непознаваема материя. Погибшая идея может впитать в себя материальную суть, чуждую миру, и в результате исчезнут обе, ибо плюс и минус дает нуль, как сообщил Мыслящий-Считающий-Множества — едва ли не единственный, кто понимал, во что в конечном счете превращаются материальная суть и соединившаяся с ней погибшая идея. В Ничто? Если Ничто есть идея, то она должна обладать полным именем и существовать в мире, но тогда непонятно, чем Ничто отличается от того же Мыслящего-Считающего-Множества и от других идей и представлений. А если Ничто идеей не является, то в мире его действительно нет, но нет и вне мира, поскольку материальная его составляющая уничтожена взаимодействием с погибшей идеей. Где тогда существует Ничто?

Нигде, — отвечал Мыслящий-Считающий-Множества.

Допустим, — отвечали ему. Но и Нигде либо является идеей и должно существовать в мире, либо идеей не является и дожно быть материальной структурой, каковой, однако, быть не может.

Своим современникам Мыслящий-Считающий-Множества так и не смог втолковать противоречивую суть открытого им закона природы. К счастью, жизненный цикл этой идеи оказался очень длительным — во время дискуссий Мыслящий-Считающий-Множества лишь набирался новых откровений и со временем обучился считать не только множества, но и то, что счету вообще не поддавалось — к примеру, размытые во Вселенной идеи добра и зла, настолько абстрактные и не вступавшие в контакты ни с кем, кроме как друг с другом, что все полагали: добро и зло есть непрерывный нравственный фон Вселенной, проникающий в каждую мысль, каждую идею, каждую даже непроявленную пока духовную структуру.

Понимание пришло со временем, но Мыслящий-Считающий-Множества решился на эксперимент — и действительно уничтожил материальную структуру, соединив ее с абсолютно мертвой идеей Владения-Сохраняющего-Рабство. Идея эта погибла когда-то в дискуссии, которую вели предки Мыслящего-Считающего-Множества.

1 ... 85 86 87 88 89 90 91 92 93 ... 110

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Тривселенная - Песах Амнуэль бесплатно.

Похожие на Тривселенная - Песах Амнуэль книги

Стрельба из лука - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
По делам его... - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
Преодоление - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
Бомба замедленного действия - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
Посол - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
Из всех времен и стран... - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
Крутизна - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
И затонула лодка... - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
Летящий орел - Песах Амнуэль - Социально-психологическая
Чисто еврейское убийство - Песах Амнуэль - Социально-психологическая

Оставить комментарий