но и на вопрос о месте казни никто не смог или не захотел мне ответить.
Я хотел посетить здание ГПУ, но разрешения, к сожалению, до отъезда так и не получил. Бывшие заключенные ГПУ рассказывали, что о пытках в тюрьме и речи не было, а все статьи об этом в буржуазных газетах не что иное, как страшные сказки.
Посетил тюрьму в Сокольниках, где отбывают наказание «уголовники». (В тюрьмах для политических заключенных мне побывать не удалось. Мне сказали, что добираться туда несколько дней.)
Если все тюрьмы в России устроены как эта, то, как написала в тюремной книге одна забавная англичанка, гуманизм, может, и не одержал победу, но определенного облегчения участи заключенных добиться удалось, чего не скажешь о Европе.
Тюрьма — это всегда ужасно. Для заключенного не имеет значения, скажет ли ему один адвокат, что наказание — это возмездие за его проступок, или другой — что это не его осудили, это государство на время защищается от антисоциальной личности. Теоретические выкладки ему не важны.
Какой бы сносной ни была тюрьма, она остается тюрьмой. Усомниться в этом могут только те, кто там не был.
Мы не обсуждаем, входят ли тюрьмы в число институтов, которые социализм обязан искоренить. Хотя я считаю именно так.
Речь о том, как обстоят дела.
Первое впечатление: непринужденное поведение заключенных. Ни тебе по стойке смирно, ни раболепства, ни льстивого заискивания. В Европе стараются сломить волю узника, его чувство собственного достоинства, а потом удивляются, что он не способен влиться в общество.
Сначала иду в библиотеку. За столами сидят люди и курят. Подхожу к одному, думая, что это надзиратель, но это заключенный.
— Вам что, разрешают курить?
— Ну да. Если сигареты раздобудешь.
Изучаю библиотеку — в большом шкафу труды Маркса, Энгельса, Ленина, Каутского, и пара шкафов беллетристики, Толстой, Достоевский, Гоголь, Тургенев. Вспоминаю миссионерскую литературу и журналы в духе Gartenlaube в баварских тюрьмах.
Проходим через на удивление чистую кухню. Прошу, чтобы мне дали обед. Я слишком хорошо знаю, как заключенные насмехаются над посетителями, те отправляют в рот ложку-другую и с самодовольным видом заявляют: «Как же вкусно».
На первый раз, может, и вкусно, но если каждый день одно и то же, то на тридцатый раз заключенный давится ею, а на пятидесятый — его воротит от одного вида этой еды.
Я поел щей с куском говядины и каши.
Много и сытно.
Ничего не могу сказать о разнообразии и о том, соблюдаются ли требования современной биохимии. Я в свое время страдал в тюрьме куриной слепотой; врач после освобождения объяснил, что мне не хватало витаминов, свежего масла и молока, которых в баварской тюрьме и в помине не было.
Заключенные за некоторым исключением выглядят довольно крепкими.
Для заключенных организованы различные мастерские. В одной делают кровати, в другой изготавливают фотопластины, в третьей шьют одежду, в четвертом ставят к ботинкам подметки, в пятом мелют овес и пакуют в коробки.
Мастерскими руководят рабочие.
Каждый заключенный занимается своим делом; если он ничего не умеет, его научат.
Половина его дневного заработка зачисляется ему на счет, сбережения выплачиваются после освобождения. На оставшееся он может купить еду, сигареты, марки и писчую бумагу. Ставка обычная; в Нидершёненфельде платили четырнадцать или двадцать пфеннигов в день.
В коридоре встречаю заключенного, умное лицо. Бывший актер, осужденный за взятку.
— Куда вы идете?
— Репетировать спектакль.
— А что за пьеса?
— Мы еще не выбрали.
— А на какую тему?
— На революционную. 18 марта — День Коммуны, нам бы коммунарскую.
Заходим в клуб. Небольшая сцена с кулисами. В соседнем помещении заключенные рисуют новые декорации.
Замечаю двух девушек.
— Эти девушки — тоже заключенные?
— Нет, здесь женщин нет.
— Кто же они?
— Родственницы надзирателей, пришли на репетицию, они тоже заняты в пьесе.
Если не считать редких тюремных свиданий, я уже пять лет не видел женщин так близко, а тем более не прикасался к ним.
Захожу в камеры.
В каждой от шести до десяти заключенных.
Двери открыты в течение дня, заключенным разрешено заходить друг к другу.
Спрашиваю, говорит ли кто-нибудь по-немецки, и в первую очередь разговариваю с ними, чтобы обойтись без посредников.
Меня поражает количество людей, сидящих за растрату. Я выяснил, что в некоторых камерах таких около 25 %.
Сопровождающий меня представитель Наркомата юстиции сообщает, что Советская Россия страдает от настоящей эпидемии казнокрадства. Этим он оправдывает срок наказания, который меня удивляет.
Разве эпидемия хищений не вызвана социальной несправедливостью?
Возможно, некоторым категориям рабочих и служащих платят слишком мало? Ошибкой буржуазного общества была борьба с симптомами вместо искоренения самой болезни.
Заключенный, хорошо говорящий по-немецки, утверждает, что абсолютно невиновен.
— Если вы мне доверяете, расскажите мне вашу историю.
— Я был председателем потребкооператива. Наши давали железнодорожникам на чай, чтобы груз шел быстрее. Я, как положено, заносил эти траты в учетную книгу. При царе всегда давали. А тут суд. Взятка, мол, подкуп. Вот пять лет и дали, два уж отсидел.
Говорю с чиновником из Наркомата юстиции.
— Сажают за любые взятки, и в личных целях, и в интересах предприятия. Перед законом все равны.
Мое внимание привлекают два парня. Обоим около семнадцати. Сидят за изнасилование. Одной было двадцать два, другой — двадцать четыре. А им и шестнадцати не было.
Спорный вопрос, способен ли мужчина изнасиловать женщину, не напоив. Опытные женщины это отрицают.
Спрашиваю парней, как это произошло. Оба раза на сельском празднике. Пили ли они? Да. А девушки? Тоже. Сколько же лет им дали?
Одному — четыре года, другому — три.
Пораженный суровостью приговора, я обратился к своему провожатому, который позволил мне говорить с каждым заключенным и задавать любые вопросы.
— Как это объяснить? Раз государство разрешило продавать водку, оно и несет ответственность за действия людей в пьяном виде. Это же типичные последствия алкогольного опьянения.
— Как же иначе? Не то крестьяне начнут возмущаться: посмотрите, большевики ни на что не годятся! Насилуй — ничего тебе не будет!
О чем это говорит?
Каждое государство должно считаться с людьми, которые его поддерживают, их классовыми интересами, традициями, обычаями.
Вспоминаю законы против браконьерства в Пруссии, которые с чрезмерной строгостью защищали интересы тонкой прослойки феодалов.
В Советской России 90 % крестьян. Советское право тоже несовершенно.
Никто не может его критиковать, ни правые и ни левые радикалы, разве что анархисты, отрицатели любой государственной формы правления; они находят подтверждение своих теорий о государстве в подобных явлениях. Хотя еще неизвестно, допустимо ли безвластие как форма общественного устройства в наше время —
