Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Там, где теперь столица, от хазарского, сидящего на горе Семендера и до самой морской воды тянулись защитные стены. Недалеко от берега, на холмике Анжи-арка издавна жил городок и базар, где сходились горцы и равнинные жители, а в годы Персидского похода Петр оставил неподалеку своих людей, и поселок Петровское затем превратился в городок Порт-Петровск.
Теперь всё это, все разбросанные по осушенным, прежде болотистым, но до сих пор нестерпимо знойным углам населенные пункты, и древнее Тарки́, и свежие мазанки казацких переселенцев – все слилось в страшнейшем водовороте. По улицам Махачкалы, как и прежде, носится полоумная саранча, а в подвалах и из исконно обжитых недр домов вылезают скорпионы и ящерицы. Город надрывается от множества жителей, лопается электропроводка, не выдерживают отопительные системы, гудят автомобильные пробки, и всюду торчат строительные леса. Дома лепятся и лезут друг на друга, съедая тротуары и утопая в вони неубранного мусора, арбузных корок и целлофановых пакетов, разметанных ветром по веткам пыльных деревьев.
Когда я думал о книге, я стоял в ненавистной Махачкале. Вокруг, не замолкая, жарились на солнцепеке люди, растекались расплавленные улицы, вились дорожные полосы, выгорала сухая степь, теснились горы с каменными тортообразными селами, налепленными друг на друга, как гигантский амфитеатр, осыпались заброшенные башни, грустили в пещерной тьме наскальные треугольники, козлы и спирали. К северу на ладонной плоскости ходили потомки Орды – ногайцы, к югу врезался в небо Большой Кавказский хребет, а между ними, видный из центра блеклого Избербаша, вдаль вглядывался профиль горы Пушкин-тау[43] с уже стирающимися чертами русского поэта. На некрасивой равнине скучными кучками ютятся тезки-подобия горных сел, а на покинутых кручах остаются либо старые люди, либо старые камни.
Меня зовут Яраги, и я был среди этих тесаных покинутых камней. Я смотрел на развалины сел-крепостей, я был в Гунибе, последнем оплоте Шамиля. Острые растения со скрипом кололи мне ступни. На противоположной горе извивалась серпантинная дорога на Кегер, а со стороны лагеря слышались разбуженные детские крики. Мычали тяжело ступающие, некрупные коровы, бредущие наверх, в гору, жевать траву. Я почти бежал навстречу дороге, тонущей где-то внизу в разноцветном селе, а сзади – кривое блюдо нагорья прорезалось трещиной, и теснились хозяйственные постройки, собранные из камней старого выселенного Гуниба. Пустое село, уже развалившееся и растасканное, обрывалось провалом, вдоль которого в нескольких местах белели тряпки – там, где машины с людьми упали на дно, в сухое речное русло. Плотно слепленные ласточкины гнезда коренных гунибцев, давно сжитых в Аркас и Манасаул, сменила парадная ясность открытого пространства да точечная застройка: туберкулезный санаторий, больница, детские лагеря, бывшая турбаза, разрозненные дачные домики.
Цвела ромашками бугорчатая Царская поляна, где как-то отобедал Александр II, холмики повыше – столы, пониже – лавочки. «Беседка Шамиля» из белого камня стояла на месте пленения имама, а в центре нее лежал большой камень, на котором сидел в исторический момент князь Барятинский. На другой стороне горы, в выдолбленном для белого царя триумфальном тоннеле, за годы осевшем и заброшенном, теперь отдыхали коровы. Еще выше зеленым пятном в безлесом внутреннем Дагестане вставала рощица из красноствольных берез, тянущаяся вдоль края пропасти, на дне которой, похожие сверху на папье-маше, толкались горы и поблескивали, будто сметенные в кучки обломки слюдяных пород, аварские села.
(«Надо вернуться в “Халал” и поискать там Халилбека», – подумал Далгат.)
Я был на смирных провинциальных улицах Кизляра, возле дома, где родился Багратион, и у деревянной избы, где жил Толстой. Избу давно заселили и сняли мемориальную табличку, так что саму ее было трудно приметить в ряду таких же утонувших в грязи изб и саманных домиков казацкого типа. По краю города бежал серый Терек и высился большой винзавод, где в бочках хранилось вино разного сорта и сбора.
(Рядом с Далгатом сел кто-то в белой рубашке и с коричневыми пятнами на лице и стал заглядывать в книгу.)
Где ты, мой Дагестан? Кто погубил тебя? Где законы твои, где тухумы, где твои ханства, уцмийства, шамхальства, вольные общества, военные демократии? Где дивные платья и головные уборы твоих людей? Где языки твои, где песни твои, где вековые стихи твои? Все попрано, все попрано…
8
Далгат отвлекся от книги и посмотрел на своего соседа. Сосед улыбался.
– Про что книга? – спросил он, тыча пальцем в страницы.
Далгат закрыл книгу и быстро засунул ее в папку.
– Так, ничего, ерунда, – ответил Далгат, улыбаясь в ответ.
– Я почему спрашиваю… У меня тут рядом магазин с картинами. Сам рисую. Заходите, посмотрите. Меня Наби зовут, – говорил человек, пожимая Далгату руку.
– Что за картины? – спросил Далгат, не понимая, какая здесь связь с книгой.
– Мою технику называют набизм. По имени, – засмеялся Наби, – кладу много красок, слоями. Заходите, вон, за углом.
– Обязательно, – сказал Далгат, вставая. – Я бы зашел прямо сейчас, но спешу.
– Вы, кстати, знаете, что этот парк скоро вырубят? – осведомился Наби, поднимаясь вслед за Далгатом.
– И этот? Что-то всё вырубают…
– Да, в моей молодости это был другой город совсем, – опять засмеялся Наби.
Далгат кивнул ему, посмотрел на спины примолкших шахматистов и быстро пошел к «Халалу».
Около белого здания все еще толпились люди.
– Халилбек в отделении на Советской, – сказал ему возбужденный юноша с длинными ресницами.
Это было рядом. Далгат быстро дошел до нужной улицы, думая о прочитанном у Яраги: «Скучная книжка, одни эмоции». У здания отделения стоял белый автомобиль Халилбека.
«Здесь», – подумал Далгат и решил подождать на улице, глазея на толпу.
Модные мусульманки в ажурных чулках и бархатных платьях ковыляли на высокой платформе по разбитому тротуару. Важные женщины на ходу обмахивали веерами бюсты. Маршруточники, вылезая из своих колымаг, громко здоровались и пожимали друг другу руки. По стенам пестрели многочисленные афиши и объявления, зазывали десятки вывесок салонов красоты и стоматологий.
– Далгат, привет! – окликнул его женский голос.
Это была Меседу. Училась с ним в одной группе.
– Ты постриглась? – спросил Далгат.
– Да. Правда, мне больше идет каре? – спросила она, дурашливо понижая голос. – Зайдем в кафе, посидим немножко. Давно тебя не видела.
– Я жду одного человека, он в любой момент может выйти.
– Не выйдет. Позвонишь ему.
– Телефон украли.
– Позвонишь с моего, – говорила Меседу, заманивая Далгата к стеклянной двери модного кафе «Марьяша». Около двери в рамке висело объявление: «В спортивной одежде и с оружием не входить».
В кафе было прохладно, журчали мелкие фонтанчики, а на больших экранах мелькали кадры музыкальных клипов.
– Посидим в кабинке, – сразу объявила Меседу.
В кабинке Меседу достала сигареты.
– Ну ты даешь, – протянул Далгат.
– Ой, не смеши меня, Далгат, – запела Меседу, щелкая зажигалкой, – у нас почти все курят тайком. А сами строят из себя монашек. Обрати внимание, как девочки в кабинках запираются.
Вошла официантка с нарисованными бровями и румяными щеками.
– Шашлык курдючный и литр абрикосового сока, – сказала Меседу, – а ты, Далгат?
– Я ненадолго – отвечал Далгат, глупо улыбаясь и рассматривая Меседу, – ничего не буду…
Официантка вышла.
– Ты что, уразу́ держишь? – насмешливо спросила Меседу.
– Давно прошла твоя ураза, – сказал Далгат, – а ты чем занимаешься?
– Переезжаю в Питер. Буду в переводческом бюро работать. Папа, конечно, против, ну а что мне здесь делать?
– Мужа искать, – сказал Далгат.
– Нет, – Меседу встрянула копной волос. – Какой муж, ты с ума сошел? Здесь уже не за кого выходить. За тебя, что ли?
Она сбила пепел с сигареты и по-мальчишески захохотала.
– Вот мне говорят, в Питере скинов много, – продолжала Меседу, – но я думаю, меня не тронут. Я и за русскую сойду.
– В таком прикиде – да, – ответил Далгат, изучая ее льняной пиджак, усеянный пуговицами.
– Нравится? – спросила Меседу. – А на меня здесь девочки так пялятся, как на дуру… Я Диму видела.
– И что Дима?
– В армии отслужил, сам причем напросился. Повидать жизнь захотел, – Меседу хмыкнула. – А он же с высшим образованием, так что служил только год.
– Сейчас все год служат.
– Значит, это было еще до того, – нахмурилась Меседу. – Ну вот. А по понятиям одногодников больше всего не любят! В общем, попал он в Смоленскую область, а у них же как – дагов и вообще кавказцев они стараются помногу в одну часть не отправлять. Но у Димы в части все равно набралось пять человек.
– Дима же сам – русский…
- Книга смеха и забвения - Милан Кундера - Современная проза
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- Аниматор - Волос Андрей - Современная проза
- Из Фейсбука с любовью (Хроника протекших событий) - Михаил Липскеров - Современная проза
- Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон - Современная проза
- Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон - Современная проза
- Переосмысление - Магомед Абдулкаримович - Современная проза
- Сингапур - Геннадий Южаков - Современная проза
- Железная кость - Сергей Самсонов - Современная проза
- Солнце и кошка - Юрий Герт - Современная проза