Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И тут спешка! — удивилась Галочка.
— А как же: иней, изморозь, туман. Пчела не поспеват…
— Что пчела: люди и те не поспеват, — передразнила Галя.
— А вы что ищете? — спросил Афоня.
— Счастье ищем.
— Счастье все ищут. Только где дорога к нему…
— А мы как раз дорогу и ищем, — вмешался Дорджа.
— Далась вам эта дорога… Божий край расковыряли, пыль столбом, камень рвут аммоналом. — Он показал на свои траченные молью меховые ноговицы. — Верно сказано в божественных книгах: моль шкуру тратит, а человек — землю… Топайте отсюда, пока не поздно. И других за собой зовите! А то засвищут ветры в октябре — не то что палатки, а и вагоны под откос потащат…
Он вдруг втянул голову и побежал в траву, и тут же скрылась из глаз его касторовая шляпа. Летягин кричал ему вслед:
— Ты у меня найдешь дорогу! Чтоб твоего духу здесь не было! Ханжа-богомолец…
— Скушно, Егорыч! Скушно! — издали донесся голос Афони. — Господа бога взыскую! Стучусь в дверь бессмертную…
Не было видно Афони, только след от него, где бежал — травы ложились вправо и влево.
— И вы тоже… — Летягин взял записи у Дорджи, просмотрев, небрежно вернул. — Ну и ну… Не вижу работы. Практику вам лучше отбывать у Калинушкина.
Он ушел. Галя осталась стоять, как провинившаяся школьница. Наконец, с трудом возвращая себе чувство достоинства, выключила транзистор и сказала:
— Чего это он? И потанцевать нельзя… А ну его к черту!
Подумаешь — «ну и ну»! Когда отец говорил «ну и ну», это означало только его нежелание препираться из-за какой-нибудь ерунды. Когда «ну и ну» пела Наташка Чижова, в этом слышалась детская зависть перед ее, Галкиной, свободой. А что означает «ну и ну» у этого неудачника? Кто он такой, чтоб говорить ей «ну и ну»!
14
Стряпуха грузила в арбу пустые бидоны. Сильный ветер, непогода. Двор базы пуст. Только Галя, нахохлившись, стояла мрачная, иззябшая. Возле нее топтался Дорджа.
Бимбиреков подошел с ватником, накинул на плечи Гале и слегка прижал ее к себе.
— Замерзла, девочка?
Она высвободилась из его объятий, что-то злобно прорычала.
— Не понравилось у нас? — спросил Бимбиреков.
Стряпуха уселась в арбу и крикнула Гале:
— Садись, что ли? Поехали.
Галя взобралась на арбу. Ватник упал с ее плеч. Дорджа подбежал, подал ей, она надела в рукава. Арба двинулась со двора.
Бимбиреков издали приветливо махнул рукой, потом подозвал Дорджу.
— Запиши. Рыбка плавает по дну — не поймаешь ни одну… — сказал он раздельно, по слогам, и засмеялся.
Дорджа машинально полез в карман за блокнотом, вдруг понял смысл сказанного и, мрачно взглянув на инженера, ушел в дом.
15
— Ну, так что же? Не нравится тебе у Ивана Егорыча? — расспрашивал Калинушкин Галю.
Он с удовольствием следил за тем, как она накрывала на стол.
Комната Калинушкина — дверь в служебный кабинет открыта — находилась в щитовом доме, но была обставлена по-городскому, даже с некоторой роскошью. Пыльная шляпа брошена на полированный ящик — это радиола и магнитофон, заграничный модный «комбайн». На столике красного дерева — ушной аппарат и недопитая пивная бутылка. В углах — холодильник и сейф.
— Все делают постные лица: лавина, лавина! — рассказывала Галя. — Летягина оберегают: как бы чего не сотворил над собой. А он тоже входит в роль. «Это у нас игра такая». Ну, просто смех! Я-то не дура, хорошо понимаю: два начальника перегрызлись в глуши, кто кого съест. Знакомая картина! А лавина — это только предлог. Что, неправда?
— Так и отцу скажешь? — расхохотался Калинушкин.
— Скажу обязательно.
— «Кто кого съест»… Есть его я не собираюсь: несъедобный, — он придавил окурок. — Ему бы сейчас в отпуск по состоянию здоровья. Куда-нибудь в Сочи. Месяца на три. До зимы. Покуда все рассосется…
— С какой он полки сорвался? Неудачник? Или просто так, чокнутый? — Она повертела пальцем у виска.
Калинушкин ел со вкусом, как все толстяки, когда они уже привыкли быть толстыми, и приговаривал:
— Человека делают обстоятельства. Что меня, что его — каждого по-своему. Он тут подзавяз маленько. Изыскания не однажды консервировались и вновь возобновлялись. Край глухой, отдаленный, назначение трассы транзитное. Горный рельеф пугал. Вот и не торопились. Иван Егорыч привык думать, что стройка никогда не начнется. Зимой он в городе, в своем проектном институте, в маленькой комнатушке в конце коридора. А чуть весна — до поздней осени он сюда, в командировку. Хороша командировка, когда он тут и состарился. И все ему казалось, что только надобно ему до конца жизни все хорошо вычертить, на самом лучшем ватмане… А два года назад открыли геологи тут и медь, и молибден, и уран, и бокситы, и нефелины, и золото, одним словом, всю Менделееву таблицу. Меня ночью с постели подняли… Месяц-другой — уже и поселок мы тут отгрохали. Глядь, уже гудят самосвалы, летят вертолеты.
— И во главе строителей не кто-нибудь, а сам Калинушкин! — подхватила в тон Галочка.
— Да, пробивной дядя Рика… Что-то твою Москву долго не дают…
Галя сняла телефонную трубку.
— Нет, просто так, — сказала она телефонистке, — я Москву заказала, скоро?
Она принялась рассматривать портреты на стене: один старинный, царских времен — мастеровой в картузе, другой советских лет — тоже, видно, железнодорожный мастер.
— Это отец ваш?.. — спросила она Калинушкина. — А это дедушка? Я догадалась. Мне папа говорил, что вы потомственный рабочий. Ишь как уютно обставились! Что люди о вас подумают, вам все равно?
— Видишь ли, что люди думают — это не твоего ума дело. Ты еще маленькая, хоть и москвичка. Вот поживешь с нашим народом…
— «И результат не замедлит сказаться»? Так папа любит выражаться в торжественных случаях. Где это вы достали?
Она рассматривала пластинки с полочки «комбайна».
— Случайно. Для дочки. Вы же, современная молодежь, увлекаетесь этим.
Галя включила радиолу и, отдавшись настроению и ритму «Больших бульваров», стала слегка покачиваться в танце. Калинушкин был грустен — появление этой девчонки напомнило ему о семье. И сейчас, когда он сидел, по-домашнему неприбранный, громоздкий, в глубоком кресле, чувствовалось, как ему трудно, как он устал от одиночества, как храпит по ночам.
— Почему вы тут один? — спросила Галя, пританцовывая.
— Не слышу?
— Где Елена Петровна? Где Варька? Почему они в Москве, а вы здесь один?
— Что ты! Зачем им сюда… — Его перебил звонок телефона. — Вот и Москва!
— Папа, это ты?.. Папа! Это я!.. — кричала в трубку Галя. — Мама дома? Я слышу, слышу, говори спокойно…
Слышно ну просто необыкновенно! Надо же: пять суток ехать и уехать за многие тысячи километров, чтобы возле уха слышать папин голос, его знакомый тембр, легкую картавость.
Мамы не было дома.
— Как дела у Лены? Ты не знаешь? Защитила диплом? Ну, я за нее рада… А Борька? Мама была на его концерте?.. На какой конкурс?.. Куда? Во Францию? Молодец!.. Да, да, сейчас кончаем!.. Отец, а ведь начальнички тут перегрызлись!.. Из-за меня? Ну нет!.. Впрочем, я остаюсь у дяди Рики! У нас тут лавина сошла — экстракласс!..
Это очень много и очень мало — пять минут. Другие умеют их плотно заполнить информацией — фактами, поручениями. Но Гале было не о чем говорить. И, сама того не замечая, она кричала о том, что работают тут по воскресеньям, что молчаливы, «разговаривать разучишься», что начальник — «Ты его знаешь? Его фамилия Летягин!».
Ну, что бы еще сказать?
— Да, чуть не забыла: нет спальных мешков! Нет и не будет… Не простужусь… Ну так и знала — не говори маме! Не простужусь… — И, рассматривая умолкнувшую трубку, Галя грустно заключила: — Поговорили…
— Ты и в самом деле решила остаться у меня? — сказал Калинушкин.
Галя утвердительно кивнула.
«Почему отец ничего не сказал о Летягине? — думала Галина, сидя на подоконнике открытого окна. — Наверно, никогда о нем даже не слышал. Это герой… местного значения». Она вскочила, потому что кто-то мягко ткнулся ей в ногу. Котенок был черный с белыми лапками и еще такой маленький, что, когда она подняла за загривок, он забыл поджать лапки. Никогда не думала, что у дяди Рики такая прелесть. С котенком на шее она задумалась о жизни, об отце, об увиденных в пути людях… Вдали слышались ржание и звон копыт на камнях. Конский табун возвращался с лугов. Тут близко рудник, это, наверно, рудничный табун… Хорошо была видна электрическая россыпь в долине, за темной полосой холмов и тайги резко выделялась в лунном свете гряда ледяных вершин. Там где-то Избушка, куда уехала Лариса Петровна… Бесконечная даль, залитая сиянием, как бы ставила Галочку на место, подтрунивала над пределами ее существования. И черненький котенок — для ясности на руках… Вот говорят, молодежь не любит быть похожей на старших. А Галочка втайне гордилась тем, что отец у нее красивый, талантливый, умный… «Вы того Устиновича дочка?» Ей всегда казалось, что лучшее в ней все-таки от отца. У матери красивый затылок с литым зачесом каштановых волос. Ей так к лицу античная прическа, что она не следит за модой. У нее белые руки. Таких холеных красивых рук, как у мамы, Галина не видела ни у кого. Привычная сцена: в воскресное утро мама держит в красивых руках номер «Америки». А у отца альпинистская обувь на шипах, и альпеншток, и знаменитый моток веревок — он висит на стене в кабинете. В компании молодых людей отец зимой обсуждает трудный траверс на Памире… «К телефону не зови. Меня нет дома…» Правда, летом ему уже не до Памира — дела держат в кабинете. С детства Галина тщетно искала в собственном обиходе что-нибудь хоть отдаленно похожее на отцовский моток веревок…
- Нога - Кожушаная Надежда Павловна - Киносценарии
- Недостойная старая дама - Аллио Рене - Киносценарии