Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем более вырастала роль любовных отношений в жизни — как единственного, по сути, доступного каждому пути свободного самовыражения. Попросту говоря, в постели только и можно было укрыться от государства и общества. Не вполне, конечно: мне приходилось выбираться через окна из студенческих и рабочих общежитий, когда шел ночной дозор студкома или комсомольского патруля. Но все же постель надолго стала единственным бастионом частной жизни. Дурная метафора "постель — бастион": неудобная, жесткая, увы.
Отсталость обернулась этнографической чертой, которая придает России прелесть в глазах иноземцев. Когда Жванецкий острил: "Нашу прокатишь на трамвае — она твоя", — это было насмешкой над женской непритязательностью, но подспудно — самокритикой мужчины, построившего такое общество. Однако иностранец этого не знает и не должен, его стандартная реакция: "Здесь женщины не отводят глаза!"
Округлая мягкость — тоже заслуга "железного занавеса", из-за которого долго было не разглядеть Твигги и других подвижниц молодежно-сексуальной революции. Хотя худоба должна была бы восприниматься в русле общего отвержения излишеств, вроде пышности сталинской архитектуры.
Режим словно законсервировал любовь. Сюда вкладываются все смыслы, как в случае с изделием народного творчества, помещенным в музей: с одной стороны, изъятие из общемирового процесса, с другой — сохранение, спасение. "Женственность станет видна насквозь", — печалится Бодрийяр. Да нет, не так просто уйдет блоковская Незнакомка, иррациональность с духами и туманами, древними поверьями и траурными перьями. Не так просто и не так скоро даже там, где изменения столь наглядны, а тем более в местах, где масштаб перемен не 1:1 к европейско-американскому, а, к счастью, пока 4:5.
Вот из языка музейных консервов не получилось. Идеология, захватывая хорошие слова, присвоила и любовную лексику. Как в советском анекдоте об уроке полового воспитания: есть любовь мужчины к женщине — об этом вам знать еще рано, есть любовь мужчины к мужчине — об этом говорить стыдно, поговорим о любви к партии. Надолго стало трудно произнести: "Я тебя люблю". Скорее всего, это прозвучит длиннее: "На самом деле я тебя как бы типа того что люблю".
ГИБЕЛЬ ПОМПЕЯ
Николай Гумилев 1886-1921
Капитаны
На полярных морях и на южных,По изгибам зеленых зыбей,Меж базальтовых скал и жемчужныхШелестят паруса кораблей.Быстрокрылых ведут капитаны,Открыватели новых земель,Для кого не страшны ураганы,Кто изведал мальстремы и мель,Чья не пылью затерянных хартий —Солью моря пропитана грудь,Кто иглой на разорванной картеОтмечает свой дерзостный путь.И, взойдя на трепещущий мостик,Вспоминает покинутый порт,Отряхая ударами тростиКлочья пены с высоких ботфорт,Или, бунт на борту обнаружив,Из-за пояса рвет пистолет,Так что сыпется золото с кружев,С розоватых брабантских манжет.Пусть безумствует море и хлещет,Гребни волн поднялись в небеса, —Ни один пред грозой не трепещет,Ни один не свернет паруса.Разве трусам даны эти руки,Этот острый, уверенный взгляд,Что умеет на вражьи фелукиНеожиданно бросить фрегат,Меткой пулей, острогой железнойНастигать исполинских китовИ приметить в ночи многозвезднойОхранительный свет маяков?
1908
Наш ответ "Пьяному кораблю", к чему прямо подталкивала концовка Рембо: "Надоели торговые чванные флаги / И на каторжных страшных понтонах огни". (Перевод Павла Антокольского; позже я прочел полдюжины других, не хуже, а может, и лучше, но баллада Рембо так и осталась для меня в этой версии: козыри юношеского чтения, врезающегося навсегда.)
Конечно, в "Капитанах" — ни философичности, ни размаха "Пьяного корабля", но помещались они все-таки в этот ряд. Не в геологическую же, таежно-дорожную бардовскую романтику — в сущности, единственную тогда, в 70-е, кроме предписанной комсомольско-революционной. Гумилев делался противовесом и вызовом гитарному запаху тайги и солнышку лесному. Господи, все же очень серьезно: "Помпей у пиратов", полундра!
Абиссиния, Мадагаскар, Египет, Китай, Лаос, Византия, Исландия викингов, Флоренция Кватроченто, Древний Рим... Чем дальше вдаль и вглубь — тем эффектнее. Неслыханные имена, неведомые земли. "Агра" рифмуется с "онагром" — это кто такие? В прозе Гумилев другой. "Африканская охота" — деловита, суховата, точна. А та же Африка в стихах — чужая абстракция, прихотливая и непонятная, как пятна на леопардовой шкуре: "Абиссинец поет, и рыдает багана, / Воскрешая минувшее, полное чар; / Было время, когда перед озером Тана / Королевской столицей взносился Гондар". Сгущение экзотики — бешеное, почти пародийное.
Пародии и возникали. Только любителям известна африканская поэма Гумилева "Мик", написанная размером "Мцыри" ("Ты слушать исповедь мою / Сюда пришел, благодарю") и невольно юмористически перепевающая Лермонтова: "Угрюмо слушал павиан / О мальчике из дальних стран, / Что хочет, свой покинув дом, / Стать обезьяньим королем". Но все знают "Крокодила" Чуковского, который уже впрямую насмешничал над Гумилевым: "И встал печальный Крокодил / И медленно заговорил: / "Узнайте, милые друзья, / Потрясена душа моя. / Я столько горя видел там, / Что даже ты, Гиппопотам, / И то завыл бы, как щенок, / Когда б его увидеть мог".
Меня в молодости экзотический перебор не смущал ничуть, только радовал: этого и не хватало. Позже я научился различать за аграми-онаграми другой голос, но уж очень редко он слышен. Орнаментальность и легковесность ощущалась и тогда, в период молодого захлеба Помпеем у пиратов, но гумилевский орнамент был ослепительно ярок, не чета худосочному монохрому бардов. И еще: окружающие романтики, так или иначе, хранили верность завету "возьмемся за руки, друзья". У Гумилева ничего вместе со всеми, у него романтизм настоящий — то есть сугубо индивидуалистический. Иглой по карте, тростью по ботфортам, брабантской манжетой по трепещущей душе — взявшись за руки, не получится.
Последний раз в своей жизни он намечал дерзостный путь по карте разорванной России в 1921 году. По свидетельству С.Познера, отца младшего из "серапионовых братьев" и двоюродного деда телезвезды, Гумилев говорил: "Вот наступит лето, возьму в руки палку, мешок за плечи и уйду за границу, как-нибудь проберусь". Лето пришло и почти уже кончилось, когда 25 августа Николая Гумилева расстреляли.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});- Калейдоскоп жизни - Всеволод Овчинников - Биографии и Мемуары
- Петр Великий и его время - Виктор Иванович Буганов - Биографии и Мемуары / История
- Неизвестный В.Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости - Владимир Яковлевич Пропп - Биографии и Мемуары / Литературоведение
- Белые призраки Арктики - Валентин Аккуратов - Биографии и Мемуары
- Послание сверчку. Стихи и поэмы - Петр Межурицкий - Биографии и Мемуары
- Оно того стоило. Моя настоящая и невероятная история. Часть II. Любовь - Беата Ардеева - Биографии и Мемуары
- Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания - Виктор Гофман - Биографии и Мемуары
- Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания - Виктор Гофман - Биографии и Мемуары
- Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания - Виктор Гофман - Биографии и Мемуары
- Екатерина Дашкова: Жизнь во власти и в опале - Александр Воронцов-Дашков - Биографии и Мемуары