Растопчиным и Аракчеевым. Аракчеев был задержан на питербурхской заставе Паленом 11 марта и увидел лицо своего покровителя лишь в гробе. Растопчина известие о гибели Павла настигло при выезде из Москвы в Питербурх.
5
Только немногим более двух недель пролежал Суворов в доме Хвостова, тяжело пораженный внезапной, ничем не объяснимой опалой.
Державин почти каждый день наведывался в дом Хвостова. Изредка наступало просветление, и Суворов беседовал с домашними и даже занимался турецким языком. Но затем вновь терял сознание, бредил, повторяя имена своих сподвижников и громкие названия: Фокшаны, Рымник, Измаил, Алда, Треббия, Нови, Сен-Готар…
Немногие вельможи решались выразить свое расположение опальному генералиссимусу. Правда, болезнь Суворова служила для Павла до некоторой степени смягчающим и извиняющим обстоятельством. В один из дней Державин застал в доме Хвостова генерала Багратиона. Узнав о тяжелом состоянии Суворова, император прислал его верного сподвижника и любимца с изъявлением своего участия.
Придворный врач Гриф тер генералиссимусу виски спиртом. Суворов приходил в себя и снова погружался в небытие.
— Князь Петр? Это ты, князь Петр?
Суворов приподнялся на постели. Казалось, одни голубые глаза жили на восковом лице. Багратион кивал головой, слезы мешали ему сказать что-либо.
— Помни, Петр! Берегите Россию… А война с французами будет, князь Петр! Помяни мое слово…
Суворов прощался с близкими, позвал к себе и верного Хвостова.
— Наклонись, Митя… Ближе… Вот так…
Хвостов почтительно приготовился слушать дядюшку.
— Прошу тебя, — внятно заговорил полководец. — Брось ты писать стихи… Не твое это дело! Не позорь ты наш дом…
Когда Хвостов вышел от Суворова, ожидающие бросились к нему:
— Ну как он? Что?
Хвостов скорбно наклонил голову:
— Бредит…
Суворов пожелал видеть Державина и, смеясь, спросил его:
— Ну, какую же ты мне напишешь эпитафию?
— По-моему, — отвечал поэт, — слов много не нужно: тут лежит Суворов!
Полководец оживился:
— Помилуй бог, как хорошо!
Суворов слабел, в забытьи громко стонал, перемежая стоны молитвами и жалея, что он не умер на поле боя в Италии.
7 мая 1800 года Державин писал бывшему адъютанту Суворова оренбургскому губернатору Курису: «К крайнему скорблению всех, вчерась пополудни в 3 часа героя нашего не стало. Он с тою же твердостию встретил смерть, как и много раз встречал в сражениях. Кажется, под оружием она его коснуться не смела. Нашла время, когда уже он столь изнемог, что потерял все силы, не говорил и не глядел несколько часов! Что делать? Хищнице сей никто противостоять не может. Только бессильна истребить она славы дел великих, которые навеки останутся в сердцах истинных россиян».
Державин вышел из-за бюро и подошел к окну, машинально слушая, как, подобно флейтузе, высвистывала в клетке такт военного марша пичужка с розовой грудкой. Давно уже стемнело, и зажглись редкие фонари-коноплянки. Туман усырял улицы и дома — экая слота! Пичужка старалась, повторяя свою нехитрую песенку снова и снова, словно отпевая полководца.
Державин глядел на ущерблую луну, бежавшую за тучами, и горькие строки складывались в стихи:
Что ты заводишь песню военну,
Флейте подобно, милый Снигирь?
С кем мы пойдем войной на гиену?
Кто теперь вождь наш? кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;
Тысячи воинств, стен и затворов,
С горстью Россиян все побеждать?..
Нет теперь мужа в свете столь славна:
Полно петь песню военну, Снигирь!
Бранна музыка днесь не забавна,
Слышен отвсюду томный вой лир;
Львинова сердца, крыльев орлиных,
Нет уже с нами! — Что воевать?
