и кем-то другим не стал. Как не случилось ничего.
Мы так и застыли, словно в фильме Тарантино, пялились друг на друга. И я вдруг прорычал:
– Ты чего, сука, человека убил?!
И кинулся на него, и все это показывалось мне чуток с другой сторонки, как на картине, у меня угол зрения будто бы сдвинулся. Дрались мы, может, минут пять, исступленно, зло, и хоть это скорее я Алеся бил, не сказать, что он был агнец безответный.
Мэрвин и разнять нас не пытался. Стоял, должно быть, да пялился, может, ставки делал, а может, ни о чем не думал.
Так оно, наверное, и полагается в глубоком шоке – ни о чем не думать.
Потом Алесь исчез, и я долбанулся об пол, нос себе разбил.
– Сука!
– Боря!
– Сука, я знаю, что ты здесь! Я про тебя все запомнил!
Я утирал кровь, а она все хлестала и хлестала, как будто мне отец вмазал. Я и не думал о том, дома он или нет, выйдет ли на шум. Голос мой таким сумасшедшим эхо отдавался в подъезде.
– Серьезно? Думаешь, дело хорошее сделал? Думаешь, можешь собой гордиться?!
Мэрвин положил руку мне на плечо, ощутимо сжал.
– Боря, успокойся-ка. Не ори так.
– Выходи, мразь!
– Боря!
Свет в подъезде мерцал, от маленького, темного окна несся цокот разгулявшегося дождя, цифра «15» была заляпана пепельными кружочками. Вот где я оказался этой ночью, и вот кем я был. Кровь моя кап-кап-кап прямо на пол, а я и не думал, что надо ее как-нибудь остановить.
– Слушай, Боря, он ушел небось!
– Ушел небось!
– Я тоже злюсь, но…
Он хотел сказать «что мы можем с этим поделать», но я вдруг подумал, а что мы вообще можем-то? Алеся не было, и все следы как хуем смело. Я принялся колотить дверь мисс Гловер. Я думал, она никогда не откроет, а Мэрвин прыгал рядом со мной со всеми этими:
– Успокойся, давай с тобой успокоимся!
И:
– Я понимаю, тебе обидно, мне тоже ужасно обидно!
Хоть все свое польское обаяние включи, хоть всю польскую обходительность вруби на полную, ничего не сработает, думал я. Буду колотить в дверь, пока не откроет старушка. Достоевщина какая-то началась, а Мэрвин все хватался за голову.
Наконец, мисс Гловер открыла дверь. На голове у нее были бигуди, придававшие ей сходство с Медузой горгоной. Мисс Гловер уставилась на меня холодно и сине.
– Что же такое происходит, Борис?
– Что, довольны вы теперь?! Хорошо вам теперь?! Убили человека, а он был как все другие люди! Может, у вас от старости крыша поехала! Может, все не так было, как вам думается! Может, это я виноват!
И она сделала нечто для мисс Гловер немыслимое – обняла меня. Прижала так к себе, с чувством, без любви, но с какой-то досадой.
– У тебя, Борис, в последнее время гормональные бури, видимо. Сколько я уже слышала твоих криков? Я, конечно, все понимаю, молодой организм, но…
– Убили вы его, убили!
– Потише, потише, Борис.
Я не хотел на самом-то деле, чтобы мисс Гловер меня обнимала, но в то же время пускай ее, куда ей старческую-то свою ласку тратить. Ой, а знаете, что еще надо обязательно сказать? Больше всего-то я злился не на нее, а на Алеся.
Потому что где-то в глубине души я видел мисс Гловер как неотвратимую силу порядка, без стыда, без совести, без страха. Как слепую суку Фемиду, хотя от юридических концепций вроде презумпции невиновности она и была далека. Но Алесь-то котом не был.
Его не затачивали, как нож, не заряжали, как пистолет. Да ему даже не мурлыкали на ухо старушечьим голоском о мертвых женщинах да детях. А он – вот так.
Злился и на себя, конечно, что я сопливый гуманист, что мне стыдно должно быть.
А мисс Гловер, она гладила меня и говорила:
– Давай-ка успокойся, ты же такой грязный, мне ужасно не хочется тебя трогать дольше необходимого. Бедный, бедный крысеночек.
– А меня обнимете?
– Ни за что, молодой человек.
– Ну почему вы так? – спросил я.
Может, и другое имел в виду, даже противоположное: а я почему так? Почему мы вообще все так – это вопрос открытый.
Мисс Гловер спросила, хочу ли я чаю, но я только покачал головой.
– Труп у вас там.
– Нет здесь тела, не беспокойтесь. Этот русский юноша мне и с этим помог.
– Белорусский, – сказал Мэрвин.
– Это уж точно неважно. Словом, нет здесь ничего подозрительного. Чистая, хорошая квартира. Заходите, вы все мокрые. Простудитесь, а потом, не дай бог, заразите меня. В моем возрасте болеть совершенно нельзя.
Она мягко, но настойчиво затянула нас в теплую квартиру, где пахло не кровью, не мясом, а бисквитными печеньями. Не как у Кинга, а как у Пруста.
С фотографий на нас смотрели ее мертвецы, а мы только озирались обалдело, как будто в первый раз оказались в таком чудном месте.
Мисс Гловер с невероятной прытью сама налила нам горячий чай, хорошенько сдобрила его имбирем. Может, боялась, что мы в ментуру заявим. А может, я ее недооценивал.
Мы с Мэрвином сидели на диванчике с атласной обивкой, и мисс Гловер то и дело протягивала мне влажные антибактериальные салфетки.
– Утрись. Давай, еще раз.
Долго-долго мы молчали, часы выстукивали секунды, минуты, казалось, что даже и часы. Мисс Гловер наконец сказала:
– Конечно, вы не котята.
Мы покачали головами.
– И птенец, разумеется, тоже не был котенком. Просто он ответственный. Это компенсирует некие недостатки.
Она сдержанно засмеялась.
– Остроумно вы унизили всех других детей духа, – сказал Мэрвин.
– Да, спасибо. Я знаю. И я не хочу, чтобы вы чувствовали себя виноватыми. И чтобы ваша трогательная межвидовая дружба оказалась разрушена. И, разумеется, чтобы вы считали себя просвещенными гуманистами, но это меньшее из зол.
Мы молчали, пришибленные. Мэрвин наконец выдавил из себя:
– Да все нормально.
Не было, конечно, нормально. Мисс Гловер продолжала:
– Пока что вы еще детеныши, но скоро вы увидите, что мир не такой простой и черно-белый, как вы можете себе придумать.
Ой, от столетней-то бабки, или сколько там ей было, это звучало внушительно.
– И пейте чай, имбирь отлично справляется с зачатками простуды. Я вас переоценила, это правда. Но молодой человек, вспомнила наконец-то, Элис…
– Алесь, – машинально поправил ее я.
– Да, конечно, Алес. В общем, он тоже не получил от процесса никакого удовольствия. Он просто знал, что так надо. Единственной его защитой была элементарная логика.
Она нас вроде и отчитывала, но так хотела позаботиться,
