знакомой руки.
«Что ты, ученик? Читай то, что живёт в тебе. Что нельзя забыть».
И, смирившись с тем, что остального не вспомнить, я выдыхаю то, что писал лишь три ночи назад. Что писал… ей.
Мы далеко — и врозь ведут пути.
И словно время хочет растянуться…
А если к спору нашему вернуться —
Ты не хотела б попросту уйти?
Со мной — за сто морей, на край земли.
Могу я быть твоей второй натурой,
А хочешь — стану я пред амбразурой
Того, что изнутри тебя палит —
Твоих сомнений, горестей… ведь мне
Уже и ожиданье не тревожно,
Вот разве что ночами очень сложно
Не рисовать твой профиль не стене
Своею тенью. Забывая честь
И проходя во тьме ночной дорогу,
Я все еще ночами верю в Бога,
А днями помню только то, что есть
Любовь и боль. И глухо дрогнет высь,
Соткав слова из тишины и пыли:
Мы все же что-то важное забыли
И, не сказав друг другу, разошлись.
Слова горьки и солоны как морская вода. Вылитые на бумагу вскоре после того, как она отправилась в общину. Не позвав за собой. Всего лишь отзвуки душевного шторма, не полностью понятные мне самому строки. Потому что мы не спорили об уходе, я не знаю, спорили ли мы вообще, но теперь, когда я произношу это — я вдруг понимаю.
Единый, мне хотелось бы этого. Чтобы она оттолкнулась от жуткого вира событий, в которые втягиваются, чтобы отошла от края пропасти, а потом просто…
Поражённый этим, я довольно равнодушно принимаю шквал критики из уст мэтров. Что-то о молодости, о невнятности образов, о посредственности, предсказуемой романтичности и сходстве стиля с Эзирайей Огненным. Они не яростны, но снисходительны — и это должно бы меня ранить, но я только стою, глядя, как через сон. Серьёзное лицо Мелони вдалеке — она поняла что-то… Лайл ободряюще кивает… Какие-то слова Гюйта, о том, что он в своих исканиях был столь же наивен… наверное, они хотят побольнее задеть Лайла, накидываясь на его ученика.
Вот слышны насмешки о том, что Виллем Рион как-то не слишком хорошо обучает своего ученика. Во всяком случае, со мной быстро расправляются, и я возвращаюсь на своё место на подгибающихся ногах. Навстречу мне поднимается Лайл, шепчет:
— Притворись расстроенным, заору — идите.
Наверное, это будет естественным — начинающий автор расстроился, вышел со слезами. Достаю платок, закрываю им лицо. Я нарочно сел рядом с Мел, а не на прежнее место — теперь меня почти совсем не видно. Зато рядом через проход сидит Нэйш.
Когда я бросаю на него взгляд, устранитель чуть приподнимает брови и молча складывает ладони в аплодисментах. Кожей чувствую укол его усмешечки. И будто окатывает изнутри липким, ледяным — от мысли, что он, может быть, понял.
Лайл тем временем уже в центре зала. Он начинает с напыщенной речи, в которой обозначает, что отказался от поэзии потому, что не мог найти в ней ничего нового. И по этим же причинам оказался здесь. А потом оскорбляет всех без исключения утверждением, что раз уж нового он пока что не услышал — ему придётся показать всем, что такое настоящие образность и экспрессия.
— Попрошу внимания! — у меня внутри что-то ёкает, когда Лайл несколько раз заверяет, что никто не должен пропустить ни единого оборота.
Потом он становится в классическую позу статуи «Поэт вдохновенный» (безумно комичную из-за несходства комплекций и внешности). И начинает медленно и распевно, громко и внятно:
Закат орал!
Но тут же делает паузу и добавляет:
Но почему — орал?
И продолжает очень размеренно, то ли пользуясь придуманными за вечер заготовками, то ли додумывая что-то на ходу:
Я ни черта не знаю о причинах —
Я просто бесполезный дурачина:
Мизинцем лезу в горестный подвал,
Корявой вилкой трогаю пирог,
Сиреневого с дробью мирозданья,
Зову мышей на первое свиданье —
И им трублю в единорожий рог…
Мертвая тишина царствует в зале. Кажется — услышишь как покачиваются язычки пламени. Впрочем, поэты едва ли услышат, как крыша упадёт им на головы. Голос Лайла становится всё выше и громче.
Об стену, хряпнув, ушатался шут!
И в завихреньях суетных трагедий,
О если б видел божество из меди…
Ему сказал бы — сволочь, за-ду-шу!!!
На этом душераздирающем аккорде Лайл тычет пальцем в Нэйша, и все некоторое время пялятся на вдохновителя читаемого. Вероятно, с вопросом, как на такое можно вдохновить.
А можно ль кости сущего сломать?
Ответ в долинах как редиска зреет.
Подайте чашу мне — и я прозрею,
А всё узрев, скажу… ТВОЮ ЖЕ МАТЬ!!
Этот вопль такой высоты и густоты, что может быть только сигналом. Вниманием поэтов безраздельно владеет Лайл, и потому мы с Мелони тихо ныряем за портьеру, которой так удачно прикрыт вход, прямиком в открытую дверь. Позади нас звучит душераздирающее:
Кладите на прилавок жизнь мою!
Но печень мне давно сожрали чайки.
Я погляжу в глаза судьбы. Случайно.
И с тихим, нежным шёпотом сблюю…
Мел придушенно фыркает.
— Пухлый пообещал читать не меньше десяти минут, — сообщает она, когда мы оказываемся в холле и быстро идём к лестнице. — Ну и вечерок у них будет. Ладно, может, вся эта поэзия не так уж и плоха.
Глава 3
МЕЛОНИ ДРАККАНТ
Позади тают пухликовские экспромты. Измывательство над поэзией, от которого Рыцаря Морковку подёргивает. Даю ему как следует локтем в бок. Давай, протряхивай лирический туман из башки. Нарвёмся на Муху — тебе её отвлекать. Истерикой непонятого литератора. Или чем-то вроде.
В холле никто не жужжит. Приглушённый свет флектусов. Наёмные слуги прибрали столики и свалили. Даже по полу прошлись с чистящими средствами. И натащили по углам дюжину ваз с цветами, мантикорьи дети. Дар забивается мгновенно. Работай как хочешь.
Я уже на поэтической оргии решила, что в первую очередь будем шерстить подвалы. Наверху жилые комнаты. Есть ещё вариант левого крыла, туда ведёт коридор из холла. Но там нас легче найти, так что — во вторую очередь.
Левой рукой прихватываю в кулак бутон крупной розы, обрываю лепестки. Полная горсть. Просыпаю из горсти пару штук, пока идём к лестнице. Вроде как кто-то из слуг обронил. На случай, если с нами что-то будет не так и Пухлику придётся идти по нашим следам.
Лестница широкая, с
