И все-таки именно Аркадий убил Влада. И ее тоже. И тогда, потеряв себя и найдя себя в другом мире, она поняла, что готова ради Аркаши на все…
Диск солнца, лежавший на горе Синай, потускнел, будто собирался погаснуть, и Миньян сосредоточил внимание. Создатель явился для беседы — на солнце прорисовались глаза и грива волос-протуберанцев, и улыбчивый рот. Миньян оставил попытки понять, было ли это действительно реальным природным феноменом или порождением его собственного сознания.
«Творец, — подумал он Создателю, — дал человеку в моем мире десять заповедей. Они не могли быть созданы людьми. Это были идеи, пришедшие в материальный мир из мира духовного. Отсюда. Значит, между мирами есть связь».
«Твое появление доказывает это», — согласился Создатель.
«Три мира связаны друг с другом, — продолжал Миньян. — Если в Первой Вселенной появилась заповедь „Не убий!“, эта идея должна была погибнуть здесь, в Третьем мире».
Мысль Создателя прошелестела и каплей упала с неба на берег реки, с шипением испарилась под лучами недавно взошедшего солнца и вернулась в небытие, оставив в сознании Миньяна кивок, подобный улыбке Чеширского кота.
«Да, — подумал Создатель. — Это был Вечный-Запрещающий-Убивать».
«Вечный, — повторил Миньян. — Когда эта идея погибла, в ваш мир пришло убийство? Вы начали убивать друг друга?»
«Мы начали спорить, — возразил Создатель, — и это было благом. Идеи перестали рождаться бесконтрольно. Мир приобрел упорядоченность, ту, которая пока еще существует».
«Пусть так, — согласился Миньян. — Но из твоей мысли следует, что Вечный-Запрещающий-Убивать погиб очень давно, вскоре после Большого взрыва».
«Это так».
«Заповедь „Не убий“ была дана людям гораздо позже».
«Не понимаю, — прозвучала мысль Создателя, — в чем ты находишь противоречие?»
«Несоответствие времени», — объяснил Миньян.
«Но время не существует вне мира»…
«Как и пространство! Там, где нет материи, нет ни пространства, ни времени. Но материи нет и здесь, в Третьей Вселенной. Между тем»…
«Дух, идея развиваются, рождаются и умирают. Это не время, если понимать под временем последовательность возникновения материальных тел. И это не пространство, в котором могут существовать твердь и воздух, и солнце. Все это создал ты и все это существует только для тебя»…
«Вот как, — подумал Миньян. — Безумные идеи, погибшие здесь, могут возникнуть в Первом или во Втором мире независимо от собственной внутренней логики? Душа, покинувшая Первую Вселенную, может оказаться во Второй гораздо раньше — если измерять время от Большого взрыва, — чем человек, которому эта душа принадлежала, появился на свет».
«Верно», — подумал Создатель.
Миньян сосредоточился, собрался в плотную группу, тело к телу, глаза в глаза, так думалось лучше, так Влад не мешал Абраму, а Генрих — Чухновскому, не возникало внутренних противоречий, а согласие ускоряло процесс мысли.
«Если так, — думал он, — то появление Аримана во Второй Вселенной должно было оказаться случайным во времени. Он мог разойтись с Той, Кто Ждет, на миллионы лет».
«Меня не было бы в Третьей Вселенной, — понимал Миньян, — поскольку я оказался бы разбросан во времени этого мира. Почему этого не произошло?»
«Тот же факт, что я собрал себя здесь и сейчас, означает или великую флуктуацию или управление этим процессом, — думал он. — Флуктуация маловероятна — впрочем, я не могу правильно оценить ее реальную возможность, не зная природы этого явления. Я появился в Третьем мире, когда этой Вселенной начала грозить гибель. Еще одно маловероятное событие. Две пренебрежимо малые вероятности, умножаясь, создают невозможность. Мое появление в Третьей Вселенной не могло быть результатом случайного процесса»…
«Если это не случайность, то кто управлял моим рождением? Кто, понимавший, что конец трех Вселенных близок, создал меня для того, чтобы»…
Цель могла быть только одной: спасти Тривселенную.
«В Третьем мире, — размышлял Миньян, — нет идеи, сотворившей меня, если не лгут Создатель и Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной. Они не могут лгать. Лгать могла бы идея, имя которой, к примеру, Слово-Искажающее-Суть. Но идей с подобными именами здесь нет. Или я неправ?»
«Ты прав, — была мысль Создателя. — Не существует идей, о которых ты думаешь. Я не знаю таких имен».
«Если моему рождению не помогли идеи Третьего мира, и со всей очевидностью — не могли помочь ничтожные духовные возможности земной цивилизации, то остается предположить, что появлением своим я обязан законам природы Второй Вселенной, — думал Миньян. — Законам или людям, исполняющим законы?»
Ученые?
«Откуда я?» — спросил Миньян себя и получил ответ из памяти Ормузда.
Он родился на поле Сардоны и знал о мире лишь то, что рассказал встретивший его Учитель. Тот, в свою очередь, считал себя одним из лучших учеников самого Криспана, человека в то время уже старого и почти выжившего из ума. Во времена, о которых никто и не помнил, Криспан был Ученым, но почему-то отошел от исследования мироздания, занялся досужими рассуждениями, а учеников брал себе из числа самых нерадивых горожан. Странным образом Криспан готовил из них настоящих Учителей, не чета себе — то ли он умел лучше других извлекать знание из нематериальной сути предмета, то ли распознавал таланты там, где никто, кроме него, не мог углядеть ничего путного и достойного развития.
Учителя Ормузда звали Коринт, и первое, чему он научил мальчишку, вытащив его из болота, было умение понимать законы природы. Природа едина, познаваема, и законы ее не просто логичны — они связаны между собой так жестко, что достаточно понять единственную неоспоримую суть, и тогда можно, не утруждая себя наблюдениями или экспериментом, разобраться во всех хитросплетениях. Правда, умение, которым обладал сам Коринт и которому он научил Ормузда, было умением понимания каждого закона, а вовсе не умением распознавания их в общей системе.
Учение у Коринта было кратким, как стихотворение любимой девушке, написанное на ее косынке, наброшенной на плечи. Ормузд построил себе жилище рядом с домом Учителя, но не прошло и трех дней, как мальчишке стало скучно — он получил от наставника все, что тот мог дать, и если бы не ушел немедленно и без раздумий, то знал бы еще больше и, следовательно, стал бы неучем, ибо новое знание неминуемо уничтожило бы то, что уже осело в его памяти.
Ормузд ушел и дом свой забрал с собой — дом ему нравился, и он не хотел вновь обращать постройку в идею, а потом восстанавливать на новом месте. Что-то он мог забыть и получил бы жилище, хотя и похожее по форме, но отличное по духу, как отличаются торты, приготовленные по одному рецепту одним поваром в одной печи. Вроде бы совсем одинаковые, но такие разные!
Ормузд никогда не задумывался над тем, почему пришел на поле Сардоны именно в таком, а не в ином обличье. Почему он должен был об этом думать? Есть закон Леумира-Дотта, выведенный, насколько знал Ормузд, много веков назад, когда Ученые были еще Колдунами и воображали, что не познавать природу нужно, а создавать ее из собственного воображения. И законы мироздания создавать, соответственно, тоже. Что из этого получилось, можно было увидеть на восточной оконечности материка Канбы, где оставлено было пепелище и в нем — тысячи обгорелых человеческих скелетов: их давно нужно было уничтожить, но приличных мыслей из этого крошева не получилось бы, а засорять духовную суть мира не хотел никто. Да и Ученые — каста как раз тогда усилилась настолько, что к мнению Ученых стали прислушиваться больше, чем к мнению самого мудрого и деятельного из Колдунов — настаивали на том, чтобы сохранить пепелище для будущего: пусть все видят, к чему приводит бездумное отношение к собственным возможностям.
А закон Леумира-Дотта гласил: человек рождается в форме, соответствующей его ментальной сути, поскольку форма и содержание — две стороны одного целого. Ормузд жил и ждал, потому что предназначение свое понял сразу, как только явился в мир — ему предстояло стать Учителем, причем научить он должен был единственного ученика. Того, кто родится, когда он, Ормузд, поймет, что настало время.
Уйдя от Коринта, Ормузд несколько месяцев прожил в Нерге, городке, расположенном в трех горизонтах к северу от поля Гракха: здесь в мир являлись, в основном, женщины, назначения которых Ормузд долго не понимал, потому что не было, как ему одно время казалось, закона природы, с необходимостью требовавшего разделения человечества на два пола.
А потом он полюбил — настало его время. Женщину звали Даэной, и Ормузд понял, что имя это означало: Та, Которая Ждет. В неуемной страсти, совершенно для него непонятной, но оттого не менее сжигавшей, Ормузд вообразил, что ждала Даэна именно его. Впервые увидев ее на краю поля Гракха выходившей из пены, соскальзывавшей с ее белой упругой кожи, Ормузд едва не потерял сознание от неожиданно острого, как луч солнца, ощущения счастья.
