аж спрятаться захотелось. Мимо торговцев всяким хламом мы двинулись к домам. Ассортименту них один и тот же в разных городах: самопальная водка, соленья, посуда, старые вещи и предметы быта… Взгляд привлекла пожилая женщина с траурной повязкой на голове, держащая в руках что-то буро-черное, в чем с трудом узнавалась потемневшая от времени икона.
На пленке у ног лежал набор фарфоровых чашек, вычурных и старинных даже на вид, потрепанная библия на старорусском, старинная керосиновая лампа, от которой глаз не оторвать: две бронзовые девушки, стоящие на резной подставке, держат расписную фарфоровую чашу. От времени все потемнело и приобрело нетоварный вид, но наверняка есть умельцы, которые вернуть ей былой блеск.
Женщина заметила мою заинтересованность, и ее глаза заблестели.
— Как красиво, — выдохнул я и сел на корточки возле лампы.
Влад пару метров прошел дальше, потом вернулся и сказал:
— Идем, зачем тебе это старье?
— Старинное, да, — закивала женщина. — Прошлый век. И чашки тоже. А икона — еще старше. Уже и деревушки той нет. Икону прабабка мужа из церкви вынесла, спасла, когда красные храм жгли. Бабушка ее хранила, потом мама.
— А лампы? — спросил я.
— Дед был белогвардейцем, теперь ничего страшного, можно говорить. А тогда продавать было страшно. Говорят, французская, сама не знаю. Но что старинная — точно.
— И не жаль продавать семейные реликвии?
— А к чему оно мне? Все равно валяется, пылится, место занимает. Мне детей учить надо, а зарплату не платят.
Жаль, что не разбираюсь в антиквариате, но одного взгляда достаточно: передо мной очень дорогая вещь. Причем хозяйка, получив ее случайно, совершенно ею не дорожит. Аферисты еще не сообразили, что на антиквариате можно хорошо подняться, и не запустили конвейер новоделов.
— И сколько хотите за лампу? — спросил я, готовясь услышать, что ее цена — тысяч пятьдесят, даже если сорок — слишком долгосрочное вложение.
— Пять, — сказала женщина, чуть смущаясь.
Видимо, на моем лице отразилось удивление, и она встала в позу:
— Это недорого для такой вещи! Икону, вот, за тысячу отдаю. Намоленная, говорят.
— Беру, — сказал я, встал с корточек и принялся шарить по карманам. — Лампу и икону.
— Рехнулся? — воскликнул Влад.
Женщина отвесила челюсть и чуть не выронила глаза из глазниц. Только бы денег хватило! За шесть долларов, то есть два килограмма сыра — две антикварные вещи, это, считай, подарок! Но главное, не гложет совесть, что разоряю человека, отбираю дорогое — она совершенно не дорожит бесценными (возможно) вещами.
Часть выручки, десять тысяч, была при мне, я отсчитал озвученное, отдал женщине, которая аж расцвела.
— Ой, спасибо, мальчик! Второй день тут мерзну. Кофту новую куплю. Спасибо!
Упаковать покупки было не во что, и я нес лампу, как букет. Влад косился на меня, как на идиота, но высказываться при продавце считал неприличным. Когда немного отошли, забрал у меня лампу и принялся тереть.
— Ты чего? — удивился я.
— Джинна добываю, — проворчал он. — Если появится, попрошу деньги назад. Вот зачем ты скупаешь хлам? Есть лишнее бабло? Людям есть нечего!
— Ты знаешь истинную стоимость этой вещи? — улыбнулся я с долей снисхождения. — Она как минимум в десять раз больше того, что я заплатил.
Влад усмехнулся и вернул мне лампу.
— Только если начнется война.
А ведь и правда, выживая, люди не задумывались о том, что у них на полках пылятся настоящие сокровища. Я и сам не думал об этом, и мама не думала. Есть польза от вещи — значит, нужная и хорошая, нет пользы — просто хлам.
Пришлось объяснять:
— Знаешь, кто такие нумизматы? Люди, готовые отдать состояние за редкую монету. А есть еще коллекционеры, готовые раскошелиться на предметы старины.
— Где ж ты их найдешь? — хмыкнул Влад, с опаской покосился на колдырей возле двухэтажного барака.
— Пока их мало, новые русские тупые и еще не насосались крови, а как ожиреют, будут хотеть странного и редкого.
Дальше мы шли молча, Влад осуждал меня, демонстрируя это каждым шагом, взглядом, жестом.
— Мы куда идем? — нарушил молчание он. — Что забирать надо? Оно тяжелое? А то вечереет, мне бы освободиться…
— Вон к тем пятиэтажкам. Не тяжелое, но объемное, одному неудобно, — слукавил я.
Хотелось посмотреть на реакцию Влада, когда вдруг он поймет, что не надо ночевать на вокзале или трубах. Проскользнула мысль — а вдруг ему не понравится? Вдруг он взбесится или заподозрит неладное? Нет, не должен, вроде парень адекватный и добрый.
Парень — ха! В его двадцать семь для меня он — дяденька. Но какой же он беспомощный, потерянный. Сел в тюрьму в одной реальности, относительно стабильной, освободился в другой.
Мы перешли через мостик, под которым текла речка, больше напоминающая ручей, двинулись в горку. Нужная пятиэтажка была второй, подъезд — первым и единственным. Три старушки, столпившиеся возле скамейки, с любопытством уставились на нас.
— Здравствуйте, — улыбнулся им Влад, старушки закивали в ответ.
«Устаревшие модели камер наружного наблюдения, три штуки» — вспомнилось из параллельной жизни.
Мы поднялись на пятый этаж. В обе стороны от лестницы тянулись длинные коридоры, мы свернули налево и двинулись вдоль рядка одинаковых дерматиновых дверей, среди них иногда попадались более современные деревянные, установленные людьми побогаче. Нужная была предпоследней справа.
Когда я достал огромный, почти как у Буратино, ключ и сунул в замочную скважину, косясь на Влада, тот округлил глаза, но спросить ничего не успел. Щелк, щелк — и дверь открыта.
— Понимаю, что условия не роскошные, — сказал я, проходя внутрь, — но это все, что я смог сделать.
Влад переступил порог, все еще не понимая, что вошел в квартиру, где будет жить.
А теперь — самый ответственный момент. Слова я подготовил заранее.
