CTEPX
Warhammer 40000: Избранное
Эздра Книгочей
Мы потратили много сил и времени. Превратили мир в труху, в пепел, щедро пропитанный кровью. Я даже забыл его название.
Хм…
Назову эту планету Судьбой. Здесь станет ясно, чего я достоин.
— Из пламени предательства к крови отмщения несём мы Слово Лоргара! Благословенного Сына Хаоса, да восхвалён он будет! — восклицаю я, глядя на багровые небеса.
Они тоже пропитаны кровью — испарениями, которые тянутся ввысь вместе с последними вздохами жертв.
Не так много построек осталось в этом мерзком зловонном муравейнике. Я внутри одной из последних и — ох уж эта самовлюблённость — внутри самой прекрасной постройки из тех, что были возведены руками моих рабов, руками моих боевых братьев…
Моими руками.
— От тех, кто глух, мы воздаём хвалу тем, кто внемлет. Да обратят они взгляд на наш путь и одарят Болью, дабы обагрить Галактику кровью и утолить жажду Богов!
Я спускаюсь с вершины зиккурата к основанию. Ступени скользкие, на них ещё не остыли тела.
Совсем немного. Наверное… тысячи две.
Но мои аппетиты растут. В следующий раз я собираюсь принести в жертву тысячи тысяч.
Перевожу взгляд на ржавые клетки вдоль дороги. Внутри истощённые и окоченевшие от ужаса пленники. Храбрые псы трупа-на-троне уже сгинули в сражениях — надеяться не на что — но я всё равно предлагаю:
— Последний шанс, черви. Выходите на бой. Тот из вас, кто сможет оставить на моей коже хотя бы царапину, будет жить. Иных прирежут как скот. И даже хуже, чем скот!
Даю знак слугам, и те отпирают решётки.
Рабы — тщедушные и недостойные поклонники истинных Богов, дезертиры армий ложного императора, мирные жители, весь этот человеческий мусор, погань — трясутся, падают на колени, боятся поднять взгляд.
Я пугаю их.
На мне нет доспехов — только белая туника в бордовых, местами тёмных, разводах. Я безоружен, если, конечно, так можно говорить об Ангеле Смерти. В руках лишь древний фолиант с потёртой кожаной обложкой. Мой лик суров, покрыт рубцами, но встречаются воины и страшнее.
И всё равно я пугаю их.
Выкрикиваю:
— Ну же! Цена вашей свободы — одна царапина! Хотя бы попытайтесь! Вы! Насекомые, палые гроксы!
Мне удалось достучаться до некоторых. Они поднимают головы, и я читаю по глазам неуверенность, потом отчаяние и, наконец, ярость.
Рабы подхватывают цепи, подхватывают ломы, подхватывают то, что со смехом бросают в пыль смертные солдаты моего воинства. Рабы несутся навстречу с дикими воплями. Скорее подбадривают себя и других таких же глупцов, ведь меня напугать нельзя.
В руках лишь древний фолиант с потёртой кожаной обложкой, но с ним я убиваю ничуть не хуже, чем если бы был вооружён цепным мечом и болтером. Выдёргиваю конечности из суставов, проламываю черепа, вырываю клочья мяса зубами, пьянею от самого чудесного напитка из всех.
Очень быстро рабы забывают о ярости и об отчаянии. Бегут, куда глаза глядят, но нет спасения. Братья и смертные солдаты Воинства Стигмат встречают трусов огнём. Рабы между молотом и наковальней.
На восемьдесят восьмом убитом — последнего я поднял над головой и порвал надвое — останавливаюсь и восклицаю:
— Медный Бог черепов и крови! Во славу Твою!
Чувствую, как пролитая кровь перетекает с моего лица, с рук, с одежды и грязной земли прямо к трону Кхорна. Туника вновь белоснежная, лик чист. Мышцы вздулись и окаменели. Теперь я и горы сверну.
Он ответил. Ответил!
Вырываюсь из багряной дымки и забираюсь внутрь ближайшей клетки. Женщина прижимает к себе детей: мальчика и девочку приблизительно четырёх-пяти лет отроду. Они плачут, она плачет.
Жалкие твари.
— Как тебя зовут?
У женщины зуб на зуб не попадает. Она и рада бы ответить, но…
Улыбаюсь. Касаюсь её щеки. Говорю:
— Я буду звать тебя Зариной. Так когда-то звали мою сестру.
Зарина не издаёт ни звука. Она закрывает рты детям.
Приятная тишина.
— Вы можете идти, Зарина.
Женщина бледнеет. Она чувствует подвох и права.
Хаос — суть обман.
Делаю шаг в сторону от выхода и показываю на него ладонью.
— Тебя никто не тронет.
Это значит: "Тебя никто не тронет сейчас".
Но женщина хватается за соломинку.
Она долго голодала — под лохмотьями видны рёбра, да и руки не толще той самой соломинки — однако хватает детей и бежит прочь. Их выпускают из лагеря.
Этот ритуал затянут, но Тзинч его любит. Я подарю ему надежду, которую в последний миг отберу у этой самки и всех остальных подобных животных.
Мужчины и женщины
Старики и дети.
Соломенные псы.
Следую дальше по проклятому пути — дорогу проложили по экватору на фундаменте из человеческих костей.
Оставляю на обочинах символы неизбежной победы Хаоса: распятых на крестах, колесованных, четвертованных, повешенных и освежёванных рабов. Те, кому не повезло умереть от ран, боли и кровотечения, стонут из-за нападок воронья и других жадных падальщиков, которые сопровождают процессию.
Ломаю рабу кости, а потом бросаю в могилу. Наклоняюсь. Говорю:
— Ты не умрёшь сразу. Тебе вставят в рот трубку, с помощью которой ты сможешь дышать, а полезные вещества будут вводить внутривенно. Вот он, — показываю на смертного слугу воинства, заморыша, перемотанного цепями и с распоротыми в вечной улыбке щеками, — станет ухаживать за тобой. Поливать, окучивать. Пусть ты мужчина, но дашь жизнь. Грибам, кустарникам, деревьям. Станешь частью сада, посвящённого Отцу Чумы.
— Н-нет! — орёт раб. — Умоляю! Про… у-у-у!
Ему затыкают рот. Колют иголками. Закапывают.
Когда грядки протягиваются с одного края горизонта до другого, я чувствую прикосновение Нургла. Кожа дубеет, сереет, отмирает. Она превращается в нечто, похожее на древесную кору. Появляются колючки, крючки и чёрные шипы, которые рвут тунику, как горные пики облака.
Следующие казни только кажутся милосердными. Я ввожу дозу сильнейшего наркотика и отпускаю на волю. Девочка-подросток, которая пару секунд назад боялась меня как огня, начинает смеяться, пританцовывать. Спустя ещё некоторое время смех превращается в болезненный кашляющий хохот, танец в агонию. Она обречена искать ещё одну дозу или хотя бы настолько же острые впечатления, чтобы
