Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Работа над «Мирмидонцами» была в радость. Я еще в юности восхищался пьесой, и она меня трогала до сих пор. Патроклов я видал и получше нашего: техники Анаксию хватало, чтобы молодо звучать, но вот шарма было маловато. Однако, он вполне доносил доблесть и благородство своего персонажа; а без этого и вся пьеса ни к чему.
Народу в Дельфах с каждым днем становилось всё больше. Прибывали делегаты, и — как сказал мне Анаксий — всевозможнейшие агенты, назначенные за ними следить: агенты оппозиции в их собственных городах и их тайных союзников в городах чужих, агенты заинтересованных царей и тиранов, и пойди-пойми чьи еще. Меня больше интересовали гетеры высокого полета, приехавшие из своих мест и устроившиеся в Дельфах, к величайшему огорчению местных девушек; они будут гораздо более благодарной аудиторией, чем все миротворцы вместе взятые. Анаксий из города не выходил, всё информацию свою вынюхивал; а я предпочитал бродить по траве на склонах или по оливковым рощам, слушая хоры птиц и цикад, и пробегая свои монологи. Однажды Анаксий, во встрепанных чувствах примчался ко мне наверх сообщить, что наконец-то приехал представитель Дионисия; и что наши шансы выросли, поскольку это близкий родственник самого тирана и человек весьма выдающийся. Но я в тот момент соображал, где сделать паузу для вдоха, и имени не запомнил.
По моей просьбе, маски для главных ролей раскрашивал Агнон. Местный художник годился только хору маски делать, Агнон же просто чудеса творил со своими заготовками. Он сделал мне отличного Ахилла и работал над Патроклом, а Аполлона еще не вырезали.
Когда Ламприй умер, и вдова стала распродавать его вещи, я купил у нее ту маску, копию с работы Фидия. И с тех пор держал ее, в специальной раме, на стене в своей комнате в Афинах; почти святилище получилось. В память о Фигалее, я перед каждым конкурсом надевал венок на нее и какое-нибудь приношение совершал. Никаких причин брать ее с собой у меня не было, — всегда можно найти друга, кто за твоими вещами присмотрит, пока ты на гастролях, — но я всё-таки взял; и теперь она жила у меня на столе. В тот вечер, когда зажгли лампу и закачались тени от пламени, показалось, что она смотрит прямо на меня, глазами из глазниц, и говорит: «Никерат, ты привез меня домой. Несчастное правления Дионисия в Дельфах кончилось навсегда; ты же слышал мою музыку на Парнасе. Я хочу снова ощутить запах краски на скене».
Я задумался и сел у соснового стола, положив подбородок на руки и глядя на маску. Это отец меня научил сидеть так возле маски, чтобы врасти в нее.
Потом спросил: «Великий Аполлон, ты уверен в этом? Ты не хочешь, чтобы лицо твое было более современно? Тебе сделают всё, что захочешь: золотой венец, ювелирные серьги; покровителям нашим это вполне по силам, а на генеральной репетиции все они будут.»
С вершины Коракса налетел ночной бриз, и пламя лампы задрожало; Аполлон посмотрел на меня темными глазами, без век, и сказал: «В Фигалее ты пообещал, что дашь мне что-нибудь. Я о чем-нибудь раньше просил?»
Утром я вынес маску на свет. Краски поблекли и вытерлись, но резьба — безупречна. Агнон был в театре, работу свою заканчивал; я подошел к нему, открыл шкатулку и спросил, что он об этом думает.
Он долго разглядывал маску, молча, хмуря лоб и покусывая губы. Я уже настроился на то, что он скажет, как обычно, тяжеловесная, грубая, примитивная… Но он поднял глаза — так, словно какая-то боль его охватила — и сказал:
— Боже мой! Как же это было, когда люди с такой уверенностью жили?
— Бог его знает, — ответил я. — Я ее надену и посмотрю, что будет со мной. Ты можешь ее перекрасить?
— Да, конечно. Я ее несколько смягчу, так что спереди почти не отличить будет от современной. Слушай, Нико. Давай я куплю тебе новую и распишу, бесплатно. Просто ты отдашь мне эту — и квиты.
— Ты меня не понял. Ты можешь сделать ее такой же, как была?
Он вынул маску из шкатулки, повертел в руках и поскреб краску пальцем.
— Попробую. Да поможет мне бог. Оставляй.
Он отложил маску в сторону и потащил лестницу вдоль скены. Я помог и спросил, куда подевался его подручный.
— Да я его выгнал, без него работать быстрее получается. Ленив до безобразия, занудлив и почти всегда пьян. Нико, ты когда-нибудь имел с ним дело?
— Только не я.
— Когда я его рассчитывал, он сказал, что это с твоей подачи.
— С моей? Интересно, что он мог иметь в виду. На самом деле, вид у него какой-то… Как его зовут?
— Мидий. Так ты его знаешь всё-таки?
Я рассказал. Пожалуй, в те дни мне даже удовольствие доставило бы посмотреть на него еще раз: выглядел он так, словно всю жизнь прожил беспомощным, убогим неумехой. Быть может я и сумел бы его узнать, если б не борода; но, наверно, память мою его тощие ноги зацепили. Ну кто еще, кроме него, смог бы поверить, что через столько лет, достигнув своего положения нынешнего, я бы унизился до того, чтобы лишать его жалкого заработка?
«Ладно, — подумал я. — Больше я его никогда не увижу.» Так оно и вышло.
На следующий день Агнон не пришел в театр. Кто-то сказал, что он заперся дома и не открывает; чтобы заболел, не похоже; скорее всего гости у него, в постели. А вечером он подошел ко мне в винной лавке и сказал:
— Краска еще не высохла, но пошли; посмотришь.
Он поставил маску на стол, а перед ней лампу. Я молча вглядывался в нее; а глаза Аполлона Дальновидящего, полные непостижимой тайны, смотрели сквозь нас, в неведомую даль. Мы ему послужили. Он вернулся в свое горное логово, словно змея по весне, чтобы вновь обрести юность свою.
Молчание мое обеспокоило Агнона.
— Комната слишком мала, — сказал он. — Надо было в театре тебе показать.
Я, наконец, обрел дар речи:
— Это ты сделал или он сам?
— Я тебе скажу, что я сделал. Узнал, что сегодня был день оракулов, принес жертвы, взял маску с собой и пошел с ней вниз, в пещеру. — Вид у него был несколько смущенный. — Я хотел прочувствовать, понимаешь? Но ведь надо и спросить хоть что-нибудь; и я спросил, что именно должно выражать лицо бога; и пифия ответила — так ясно, что я сам услышал, мне толкование жреца и не понадобилось, — «Аполлон Пифийский». Так что вернулся я домой и взялся за работу.
— Аполлон Локхийский, — сказал я.
Прежде, когда краска стерлась почти до дерева, маска казалась просто лицом бога-Олимпийца, гармоничного и самодостаточного. Но вглядываясь в остатки линий рта, глаз и ноздрей, Агнон нашел утерянные хитрости и намеки. Я смотрел на маску, и у меня волосы дыбом вставали. Теперь это был Двуязыкий, чьи слова движутся к смыслу, как змея в тростниковых зарослях, извиваясь во все стороны. Как может взрослый объяснить всё, что знает, ребенку; а бог — человеку?
Потом я спросил Агнона, как выглядела пифия.
— Знаешь, как выветрелая скала. Беззубая, у нее под наркотиком слюни текли… Но я на нее, по сути, и не смотрел. В глубине пещеры, за треножником, расщелина уходит в темноту; а над ней Аполлон в семь пядей ростом, из золота отлит, а глаза из ляписа и агата. Он наверно древнее персидских войн; и такая таинственная улыбка у него… Я от него глаз не мог оторвать; но что она сказала, слышал.
Я послал за вином и попытался заплатить ему за потраченное время, но он отказался: сказал, не к добру было бы. Прежде чем пить, мы оба отплеснули перед маской вина из кубков своих.
Я спросил, почему он работает в новом стиле, раз его так трогают старые образцы.
— Верни меня назад в блистательный век Перикла, — ответил он, — и дай мне напиться из Леты, чтобы я забыл всё что знаю. Когда-то люди были достойны таких богов. Где они нынче? Они истекли кровью на полях сражений, под тучами мух; или погибли от голода в осаде, потому что слишком были хороши, чтобы соседей своих грабить… Или с песнями отплыли на Сицилию, чтобы сгинуть там на затонувших корабля, в малярийных болотах, или в каменоломнях, уже рабами… Кто выжил и добрался до дома, тех убили Тридцать Тиранов… Ну а кому удалось пережить всё это — те состарились в пыльных углах, под насмешки собственных внуков; потому что в те дни говорить о величии могли только мертвые. Они все ушли, их больше нет; остались только мы с тобой, и мы знаем, что с ними стало… Нико, а что ты станешь делать с этой маской, если наденешь ее?
— Хороший вопрос… Ну, по крайней мере отыграю в ней Эсхила, для которого и сделали ее. Быть может, она мне подскажет что-нибудь.
Лампа зачадила, и Агнон стал ее подправлять. Когда он подцеплял фитиль, на лице Локхия замелькали блики; и казалось, что темная сторона улыбается.
На генеральной репетиции спонсоры спросили Агнона, как я и предполагал, чего это ради он пытается подсунуть им перекрашенное старьё. Он сказал, что ничего не взял за эту работу, — они удивились и напомнили, что заказывали всё самое лучшее. А в этой маске ни изящества, ни шарма; она слишком сурова. Со спонсорами спорить себе дороже, потому я не спросил у них, зачем нужен шарм Аполлону, приходящему возвещать судьбу словами, будто выбитыми в бронзе. Вместо того сказал им, что бог сам выбрал эту маску; совершенно определенно, через пифию; потому что она похожа на Аполлона Пифийского больше любой другой. Тут они примолкли.
- Последние капли вина - Мэри Рено - Историческая проза
- Калигула - Олег Фурсин - Историческая проза
- Екатерина и Потемкин. Тайный брак Императрицы - Наталья Павлищева - Историческая проза
- Екатерина и Потемкин. Фаворит Императрицы - Наталья Павлищева - Историческая проза
- Чудо среди развалин - Вирсавия Мельник - Биографии и Мемуары / Историческая проза / Прочая религиозная литература
- Хирурги человеческих душ Книга третья Вперёд в прошлое Часть первая На переломе - Олег Владимирович Фурашов - Историческая проза / Крутой детектив / Остросюжетные любовные романы
- Фараон и воры - Георгий Гулиа - Историческая проза
- Уроки Тамбы. Из дневника Эраста Фандорина за 1878 год - Борис Акунин - Историческая проза
- Золото бунта - Алексей Иванов - Историческая проза
- Дочь Эхнатона - Клара Моисеева - Историческая проза