будет смеяться. И правда, не было еще на свете такого чудного спасителя! И такого жалкого спасения тоже не было! И тем не менее мне кажется, что комедия эта была не напрасна, может быть, что-то западет в души людей; уже то хорошо, что я расшевелил их. Возникнут серьезные противоречия, а противоречия всегда плодотворны. Завяжется борьба. Нет, не напрасно это было! Когда в ущерб себе приносишь ближнему хоть маленькую пользу, всегда бываешь вознагражден».
Качур повеселел, его разгоревшееся лицо просветлело.
«Какие там неприятности? — улыбался он. — Переведут в другое место, вот и все неприятности! Раскусил запольцев, до конца их познал; завтра, может быть, познакомлюсь с загорцами, а послезавтра с запланцами. Таким образом, обойду с узлом и посохом всю прекрасную родину, и не будет ни одного патриота, который знал бы народ лучше меня. Когда-то я хотел обойти страну из края в край, — вот теперь и обойду на казенный счет. Ни жены у меня, ни детей, свободен!»
В это мгновение тень прошла по его лицу.
О Минке он никогда не думал иначе как о девушке в алой блузке, белолицей и черноглазой дочке богатого трактирщика. Когда они оставались одни, и он целовал ее маленькие, пухлые ручки, и говорил ей слова любви, ему никогда не приходило в голову, что может быть по-иному, что когда-нибудь он предстанет в черном сюртуке, краснеющий, робкий и дрожащий, перед толстым господином Ситаром.
Он махнул рукой, прогоняя неприятные мысли.
«Глупости, ведь она еще ребенок! И я, что такое я? Низкие мысли; сам дьявол послал их мне, чтобы смутить мой покой».
На пороге стояла госпожа Ситарева.
— Минка в парке, — приветливо улыбнулась она.
— В такой туман в парке?
— Сказала, что идет в парк; может быть, и не в парке, посмотрите сами… Чем вы занимались в последнее время в Заполье?
— Ничем особенным, сударыня.
— Ничем? — и засмеялась. — Все говорят, что вас уволят, что вы затеваете ужасные вещи.
— Ах, это… ну, подрались там в трактире, а я, хоть и не дрался, должен нести наказание. Ничего другого не случилось.
Она погрозила пальцем.
— Рассказывают и другие вещи. Никогда не подумала бы, что вы, с вашим невинным лицом, можете…
— Что же я сделал?
Она расхохоталась.
— Как мило вы спросили! Точно девушка! Ну, ступайте, поищите Минку. Потом приходите выпить стаканчик вина. Видно, захочется? — Она засмеялась еще громче.
Качур испугался ее смеха, он не понимал его.
— Хорошо, приду!
В парке было тихо, пустынно; все ниже и ниже спускался туман на голые, черные и мокрые деревья, песок смешался с грязью, и ноги вязли в нем.
«Как здесь ее найдешь?» — подумал Качур, бродя по аллеям и песчаным тропинкам, и вдруг возле беседки у забора увидел тень и белое лицо.
Она быстро пошла ему навстречу, остановилась в трех шагах от него, посмотрела ему в лицо и засмеялась:
— Мартин Качур!
— Да, я, — ответил Качур, кровь бросилась ему в лицо, и он задрожал.
— Как вы сюда попали?
— Ваша мать сказала мне, что вы в парке.
— А почему вы не остались у матери, в теплой комнате? Здесь темно и холодно.
И верно. Качур почувствовал озноб во всем теле. Он посмотрел на нее, и ему показалось, что лицо у нее холодное, чужое, презрительное. Перед его глазами все закачалось, он медленно повернулся:
— Прощайте.
— Куда вы? Зачем же вы тогда приходили? Ведь я вас не гоню. Останьтесь.
Минка подошла к нему и взяла его за руку.
— Какой вы чудной. Как ребенок. Ну!
Прижавшись к нему, она подставила ему губы. Он неуклюже обнял ее, крепко прижал к себе и стал целовать в губы, в щеки. В голове у него шумело, он тяжело дышал.
Она медленно высвободилась из его объятий.
— Какой вы горячий! Я люблю вас, потому что вы такой глупый…
Качур стоял перед нею молча. Минка смеялась.
— Правда, вы ужасно глупый. Каждое ваше слово, когда я припоминаю его потом, заставляет меня смеяться до слез.
— Не смейтесь! Не надо веселиться! — умолял Качур. — Грустно становится у меня на сердце, когда на ваших устах смех. Хотя бы сегодня, Минка, только сегодня, будьте серьезной. В последний раз я вижу вас — теперь я это знаю наверняка, как если бы сам бог открыл мне это.
— Ну как же не смеяться, когда вы говорите так смешно! Ну, если не хотите, я не буду смеяться. Вот так, хорошо?
Сдвинула брови, сжала губы, сморщила лицо и… расхохоталась.
— Ну как можно быть серьезной, видя вас…
Качур взял ее за руку и тоже улыбнулся, но улыбка вышла грустной.
— Я люблю вас больше, чем мне дозволено. Велика моя любовь, потому и смешна она. Ну и смейтесь. У вас чудесное лицо, когда вы веселая, и никогда так не блестят ваши глаза…
Лицо ее сразу вытянулось.
— Зачем вы говорите так мудрено, медленно и торжественно, точно привидение в полночь? Что в этом хорошего? Потому и смешно. Первый раз еще ничего, как и стихи, когда их читаешь первый раз, но все время: бу-бу-бу, что это такое? Обнять, поцеловать, посмеяться — и все.
— Не сердитесь на меня! Я ведь сказал, что слишком сильно люблю вас. Не обращайте внимания на это «слишком» и думайте только, что я вас люблю.
Он дрожал, увлажненные глаза его смотрели умоляюще.
Минка задумалась; не был веселым ее взгляд, и довольным он не был.
— Когда же вы думаете уезжать?
— Откуда? — испугался Качур.
— Ну, из Заполья! Говорят, что вы уедете.
— Не знаю еще! Наверное.
— Ну, куда бы вы ни поехали… не поминайте лихом! Может быть, когда-нибудь еще заглянете к нам?
Она подала ему руку.
— Что это вы, прощаетесь, Минка? — воскликнул Качур.
— А что же другое? — удивилась она и расхохоталась. Уперлась руками в бока, подняла голову и протянула губы:
— Ну!
Он поцеловал ее и продолжал дрожа стоять перед нею.
— И — больше ничего, Минка?
— Чего же еще? Какой вы надоедливый. Ну, еще раз!
— Нет, больше не надо!
Он посмотрел ей в лицо горящими глазами, в глубине которых был страх, и медленно повернулся.
— Прощайте, Минка!
— Прощайте!
«Так нельзя! Невозможно!» — подумал он. Остановился и обернулся.
Она, приподняв юбку, шла по грязной тропинке к беседке.
— Мадемуазель Минка! — окликнул он ее. — Вы ожидаете кого-нибудь?
— Разумеется! — ответила она с громким смехом и помахала рукой; ее лицо белело в сумерках, будто на него падал невидимый свет.
Качур опустил голову, тихо застонал и торопливо пошел из парка. Он не испытывал никаких чувств, ни о чем не думал. Сгорбившись, он
