Как испещренный флот, богатый,
Стремятся по эфиру вкось…
Это могучая, дерзкая живопись, это необыкновенная предметность и вещность, где все может сделаться темой поэзии. Вплоть до обеденного стола:
Шексниска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами манят;
С курильниц благовонья льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть…
Но самая главная особенность, самая удивительная черта в поэзии Державина — его гиперболизм, точно и глубоко подмеченный Гоголем. Быть может, никто не говорил о Державине так проникновенно, как Гоголь: «У него есть что-то еще более исполинское и парящее, нежели у Ломоносова. Недоумевает ум решить, откуда взялся в нем этот гиперболический размах его речи. Остаток ли это нашего сказочного русского богатырства, которое, в виде какого-то темного пророчества, носится до сих пор над нашею землею, преобразуя что-то высшее, нас ожидающее, или же это навеялось на него отдаленным татарским его происхождением, степями, где бродят бедные остатки орд, распаляющие свое воображение рассказами о богатырях в несколько верст вышиною, живущих по тысяче лет на свете — чтобы то ни было, но это свойство в Державине изумительно. Иногда, бог весть, как издалека забирает он слова и выражения именно затем, чтобы стать ближе к своему предмету. Дико, громадно все; но где только помогла ему сила вдохновения, там весь этот громозд служит на то, чтобы неестественною силою оживить предмет, так что кажется, как бы тысячью глазами глядит он»[18].
В описаниях поразивших Державина событий он как бы стремится стать вровень с творцом, с творящей силой, чтобы с этой вершины увидеть и отобразить происходящее. Кажется, ему мало и всей вселенной, таящейся в ее недрах ужасной и величественной энергии, чтобы передать, скажем, военный подвиг — взятие русскими Измаила:
Представь последний день природы,
Что пролилася звезд река;
На огнь пошли стеною воды,
Бугры взвились за облака;
Что вихри тучи к тучам гнали,
Что мрак лишь молньи освещали.
Что гром потряс всемирну ось,
Что солнце мглою покровенно,
Ядро казалось раскаленно:
Се вид, как вшел в Измаил Росс!
Будучи, как сказал П. А. Вяземский, бардом «народа, почти всегда стоявшего под ружьем», Державин создал величественный поэтический комментарий к воженной истории России. Инстинкт государственности —. важнейшая черта его творчества. Подчинение своих, личных интересов интересам всей страны пронизывает всю поэзию XVIII столетия. Через головы декадентов начала нашего века и унылых, разуверившихся поэтов народнического толка доносятся до нас бодрые, мощные голоса Ломоносова и Державина.
В преобладающем своем большинстве даже внешне поэты XVIII века имели мало общего, скажем, с городским книжником начала XX столетия — «юношей бледным, со взором горящим», декадентом, пораженным бледной немочью. Сильные и ловкие, ладные, с грубыми руками, привыкшими и к перу и к шпаге, поэты той далекой поры происходили из служилого, боевого дворянства (так, бригадир Капнист пал при Гросс-Егерсдорфе в год рождения его сына-поэта) или даже, как это было с великим Ломоносовым (да и не только с ним), вели свою родословную прямо от черносошных крестьян.
Для второй половины XIX века крылатыми стали слова Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», и посегодня сохранившие свою «учительную» силу и злободневность. Применительно же к предшествующему, восемнадцатому столетию слова эти, однако,
