Ура, российские крестьяне,
В труде и в бое молодцы!
Когда вы в сердце христиане,
Не вероломны, не страмцы:
То всех пред вами див явленье,
Бесов французских наважденье
Пред ветром убежит, как прах.
Вы все на свете в грязь попрете,
Вселенну кулаком тряхнете,
Жить славой будете в веках.
Как это бывает часто в державинских стихах, просторечье соседствует здесь с ораторской интонацией, простая, грубая словесная живопись, почти лубок — с возвышенной политической лирикой. Одическая тональность Державина нашла своих продолжателей. Отсюда протягивается линия (о чем писали Б. Эйхенбаум и Ю. Тынянов) к высокой архаике и гражданственному дидактизму Ф. Тютчева. Еще более важна была реформа, проделанная Державиным, который в своем творчестве смешал высокие и низкие «штили» и открыл дорогу в русской поэзии живому, «подлому» языку. А непрестанная мысль о смерти, которая «глядит уж чрез забор», ощущение непрочности бытия, мрачного присутствия конца посреди веселья и пира, понуждает вспомнить о лирике Баратынского и снова — Тютчева.
Как поэт-философ, Державин продолжал ломоносовскую традицию, но в отличие от своего великого предшественника не был ученым-энциклопедистом. Его поэзия ни в коей мере поэтому не была «научной»: поражаясь величию природы, но, не разбирая слов, громоздил картину на картину, образ на образ, «гнул русский язык на колено» (по меткому выражению С. Т. Аксакова) и выходил победителем, добиваясь поразительных по силе результатов, —
Ты цепь существ в себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь,
Коней с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от тебя родятся;
Как в мразный ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вертятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под тобой.
В его космогонических стихах — та дерзость незнания и откровения, которая неожиданно прорывает Эвклидовы пространства и уносит поэта в запредельные миры, которым ближе дерзкая геометрия его земляка Лобачевского. Порою он не гнушается и заимствованиями, даже прямыми цитатами, но это нисколько не мешает оригинальности его поэзии[19]. Собственно, и эта способность — уходить выше и дальше первоисточников, — лежит в традиции великой русской литературы. Так, Лермонтов и Тютчев из довольно сладеньких стихов Г. Гейне создали нечто более глубокое, подлинно бессмертное — «Соловей» и «Они любили друг друга…».
Однако поэзии Державина присущ и некий крупный недостаток (значение которого только усилилось с течением времени): ее неровность. Рядом с новаторскими стихами, поражающими воображение своей звучностью (облака у него «краезлаты», лебеди — «сребророзовые», оперение павлина «лазурно-сизо-бирюзовы на каждого конце пера тенисты круги, волны новы струиста злата и сребра; наклонит — изумруды блещут! Повернет — яхонты горят!»), громадностью, размахом фантазии появляются вялые, блеклые строчки и строфы, громоздкие конструкции и прямо антипоэтические места. Словно бы два разных человека создавали одно стихотворение! И снова приходится вспомнить Гоголя: «исполинские свойства Державина, дающие ему преимущество над прочими поэтами нашими, превращаются вдруг у него в неряшество и безобразие, как только оставляет его одушевление. Тогда все в беспорядке: речь, язык, слог, — все скрипит, как телега с невымазанными колесами, и стихотворение, точно труп, оставленный душою»[20].
Еще одно и серьезное препятствие для прочтения Державина современным читателем — множество намеков и символов, понятных в XVIII веке. В то время эти стихи
