себе и заканчивается новым высоким взлетом в Небеса, но теперь уже не в молитвенном экстазе, а в дерзком противоборстве.
Тем самым становится ясной позиция поэта по отношению к такому важному понятию для художника, как общественное признание, слава. Непонимание и в конечном счете кара, которыми встречают лучших, с точки зрения Бо, поэтов власть имущие, вызывают у него чувство недоумения и разочарования. Но и слава, небывалая и широчайшая, которой он пользуется в народе, хотя и не может оставить его равнодушным, тоже удивляет его: ведь люди ценят в нем то, что сам он в своем творчестве ценит меньше всего. С печалью констатирует Бо, что по-настоящему понимают его лишь несколько друзей-поэтов, а более всех – Юань Чжэнь. «Однако через тысячу лет кто узнает, что не было равных Вам в понимании моих стихов!» – с горечью восклицает Бо Цзюйи. В этой фразе звучит тоска по настоящему ценителю, который так необходим Мастеру, чтобы иметь камертон и по нему определять чистоту звука. Таких ценителей знала древность в лице, например, Чжун Цзыци, внимавшего лютне знаменитого Бо Я: «Ты слышишь мои мысли, словно мое сердце. Разве в моих песнях от тебя что-либо укроется?» – говорил ему со вздохом Бо Я. Как и в других случаях, Бо Цзюйи «подправляет» древних: «Самому трудно судить, что лучше, что хуже. Нужно, чтобы кто-нибудь из друзей вынес беспристрастную оценку, взвесил и отобрал все необходимое, с тем чтобы сложное и простое, должное и недолжное – всё обрело свою меру». Как видно из цитаты, речь идет не только об «отзвуке» в другой душе, а о чем-то близком к литературной критике как необходимой части литературного творчества.
Так противоречиво реализуется требование возвращения к древности в одном из главных документов движения за обновление поэзии.
Перевод
В такую-то луну, такой-то день Цзюйи говорит:
Дорогой Вэйчжи[722]! За время Вашей цзянлинской ссылки[723] Вы любезно прислали мне более ста тетрадей своих стихов. Всякий раз, получив стихотворения, я писал к ним нечто вроде предисловия или эссе и прилагал к свитку. В них я выражал свой взгляд на смысл поэзии с древности и до наших дней, свое понимание истоков литературного творчества и его связи со временем. Получая стихи, я обдумывал сказанное Вами и все хотел ответить, набросав кое-какие соображения о поэзии, о сущности литературного творчества, объединив их в одно письмо. В течение многих лет, несмотря на занятость, как только выдавалась свободная минута, я все собирался это сделать. Но мне казалось, что в моих набросках нет для Вас ничего нового, и всякий раз, садясь за письмо, я откладывал его, так до сегодняшнего дня и не исполнив своего желания. Теперь же я сослан в Сюньян, и единственные мои занятие – умываться, причесываться, есть, спать, и мне доставляет удовольствие просматривать те двадцать шесть свитков старых и новых стихов, которые Вы мне оставили, уезжая в Тунчжоу[724], – я как будто вижу Вас воочию. Все, что накопилось в сердце, хочется сразу выложить, и мне самому удивительно такое ощущение, будто нас вовсе не разделяют тысячи ли. Сейчас, когда у меня на душе тоска и мысли тревожны, я спешу исполнить давнее намерение и пишу это письмо. Я буду счастлив, если Вы уделите мне минуту внимания.
Слово вэнь[725] – «узор», «украшение» – имеет древнюю историю. Все три Великих Начала обладают своим узором: солнце, луна и звезды – это украшение Неба, пять первоэлементов – это узор Земли, «Шесть канонов»[726] – это украшение людей. Среди канонов же главным следует признать «Книгу песен». Почему? Потому, что мудрецы приводят Поднебесную к миру, воздействуя на человеческие сердца. Из того, что способно трогать человеческое сердце, самое первое – чувство, самое главное – слово, самое сильное – музыка, самое глубокое – смысл. В чувстве – корень стихов, в словах – ростки, в мелодии – цветы, в смысле – плоды. Поднимемся ли до мудрецов, опустимся ли до невежд, возьмем ли таких глупышей, как поросята и рыбы, такую чертовщину, как демоны и духи, – увидим, что при всем несходстве они едины душой, при всем различии формы едины в чувствах, и поэтому никогда не бывает, чтобы звук остался без отклика, а чувство – без ответа.
Мудрецы знали, что это так. Речи они разделили на шесть родов[727], в мелодии выделили пять звуков[728]. Звуки образуют рифмы, роды делятся на виды. Когда рифмы согласованы, речь складна; когда речь складна, то звуки легко входят в уши. Когда вид четко обозначен, то чувства ясно выражены; когда чувства ясно выражены, они легко передаются. И тогда оказываешься способен объять собою великое, хранить внутри себя глубокое, пронизывать мельчайшее, проникать в тесное; верх и низ уподобляются друг другу и соединяются в одном дыхании[729]; печаль и наслаждение сливаются воедино, и сотни замыслов обретают возвышенную ясность. Три государя и Пять владык[730] высоко вздымали этот могущественный жезл, крепко хранили это сокровище[731], потому и могли идти прямой дорогой, не сворачивая, держать все в порядке усилий.
Вот посему, заслышав песню «При ясной голове и добрых ногах»[732], понимаешь, что это о расцвете правления юйского Шуня; внимая «Песне пяти мужей у излучины реки Ло», знаешь, что это об упадке правления Ся. В те времена того, кто говорил, не обвиняли в преступлении; тому, кто слушал, сказанное было достаточно для вразумления[733], потому что и говорившие, и слушавшие были озабочены одним.
Когда же Чжоу [XIв.– 256г. до н.э.] одряхлели и поднялись Цини [221–207гг. до н.э.], исчезли чиновники, собиравшие песни[734]. Высшие уже не исправляли современного им правления с помощью песен, низшие не стремились в песнях выразить свои чувства. В моду стало входить славословие, а критический дух ослабевал. В эти времена деление на шесть родов стало утрачивать свое значение.
«Нравы» заменились на «Элегии»[735], с Су У[736] и Ли Лина[737] пошли пятисловные строки. Су У и Ли Лин – элегические поэты, оба с несчастной судьбой, в своих произведениях дали выход своим думам. Слова «Встреча на мосту»[738] стали символами расставания, а строки «Сочинять стихи у вод великих»[739] стали означать справедливый гнев, на тех и на других – печать неотступной тоски. Однако от «Книги песен» они отстоят еще недалеко, сохраняя ее природу. Для описания разлуки в качестве символа стали использовать образы диких уток или одинокого гуся, в
