манерная горничная, серебристо-серая шуба, которую горничная благоговейно встряхивала. Потом картинка сменилась, и та же самая комната завертелась перед глазами.
Я провела рукой под носом и увидела, что пальцы в крови. Подняла голову, посмотрела, как высокий молодой мужчина, с окладистой, но аккуратной бородой, в добротном сюртуке, ломает веер и швыряет в меня обломки. Откуда-то слышался детский плач.
Потом я поняла, что меня тащат за волосы. Было безумно больно, но я молчала, и за мной, наступая мне на подол, переваливаясь, бежала Парашка с младенцем на руках и что-то умоляюще кричала, но я не слышала.
Я открыла глаза, какое-то время осознавала, где сон, где явь. Улыбнулась, сглатывая слезы, осторожно разжала ладошку Женечки и освободила свою косу.
Меня продали самому настоящему садисту, как вещь. Моя золовка мало чем отличается от покойного братца. Мои родители… тоже покойные, догадывались ли они, какую цену я платила за их имение? Или клочок земли, который ко дню своей смерти они все равно успели заложить триста раз, им был важнее собственной дочери?
Своей ли смертью умер мой муж? «Ходят слухи, что ты брата извела, вошь ничтожная, так и я могу вспомнить кое-что!» — что из этого правда, что — попытка беспомощного шантажа?
Глава пятая
Я тряслась на крестьянской подводе, и мокрыми шкурами пропахло все: одежда, волосы, кожа. Передо мной была широкая спина зажиточного мужика — скорняка, который тащил вонючее богатство к себе в мастерскую.
Опустить глазки в пол и прикинуться повинившейся оказалось несложно. Я не смотрела Ларисе в лицо, но слышала, как она противно сербает чай, но скорее — пустую воду, и грызет пряники, на которые плюнули даже мыши. Я попискивала виновато, выспрашивая, как добраться до дома купца Обрыдлова, и вымаливала хотя бы пару монет, чтобы не пешком идти через весь город.
Монет мне не дали. Адрес сказали — сквозь зубы, как великую милость. Парашка, топтавшаяся под дверью, сунула мне в руку два затертых до невозможности медяка, и она же отыскала среди подвод ту, которая довезла бы меня как можно ближе к месту.
Я не ошиблась — мы действительно жили на складах, не мы одни, как я заметила, пока таскалась за Парашкой по всем амбарам, — но семьи, жен и детей, никто из купцов здесь не селил. Бизнес есть бизнес, кто раньше встал, тот больше всех товару продал, и дородные, пузатые мужики смотрели на меня с жалостью. Один поманил к себе Парашку и указал на подводу, так я, озябшая от промозглого сильного ветра, успевшая подвернуть ногу, оказалась на смердящей подводе.
Купец Обрыдлов, человек явно не бедный, имея возможность выбрать себе любого из тысячи мальчиков, отчего-то вцепился в моего сына, и когда я проснулась утром, то поняла: я непременно должна с ним поговорить, особенно если вспомнить условия завещания моего мужа.
Я ничего не хотела себе заранее обещать и распределять незнакомых мне людей по лагерям врагов и друзей. Но распределять тянуло, и чтобы не разочаровываться потом, в себе в первую очередь, я смотрела по сторонам.
Город был… оглушительный. Я привыкла к другому шуму, к другой суете, к другим людям. Здесь каждый столб заявлял о себе ржанием, криками, свистом, гиканьем, руганью, перестуком колес по брусчатке, завыванием нищих, выкриками торговцев. А когда мне казалось, что я перестаю воспринимать какофонию, потому что иначе просто оглохну, с голых деревьев срывались стаи ворон, и мир сотрясался от их проклятий.
Все было серым. Пятьдесят оттенков того самого цвета — стены, небо, ощетинившиеся ветками стволы, городовые, прохожие, экипажи и лошади. Яркие пятна начали попадаться спустя долгое время, и я вытянула шею, пытаясь их рассмотреть. Это были не здания, не ворота, не храмы, а глухие квадраты, сложенные из синих, желтых, красных кирпичей или булыжников. Я догадалась, что это культовые сооружения, по тому, что люди, проходя мимо, иногда совершали уже знакомый мне жест: ладонь ко лбу, затем к груди.
Возле одного такого квадрата, празднично-изумрудного, скорняк остановился и слез с телеги. Я подумала и слезла тоже, подошла, повторяя за ним и движения руки, и явно не хаотичные кивки. Заинтересовала табличка, и зрение у меня оказалось неплохим, чтобы я прочитала, что колонна сия возведена в честь волею Всемогущей благополучного разрешения от бремени Ее Императорского Величества Елизаветы в год 1742. Скорняк молился истово, я не стала ему мешать и возвратилась в телегу. Кто-то уже успел стащить несколько шкур, а одну равнодушно жевала лошадь.
Скорняк вернулся, отобрал пожеванную шкуру, кинул ее прямо на меня, залез на козлы, и мы тронулись. Город изменился, улицы стали шире и будто чище, городовые выглядели сытыми, а нищих появилось больше в разы, и собирались они перед колоннами. Им никто не подавал.
По-козьи задирая ноги, прыгали по булыжникам хорошо одетые дамы в платьях такой же длины, как и мое. Выпятив животы и совершенно не смотря под ноги, плыли господа, устраняя препятствия тростями. Я засмотрелась, как за одним таким павлином семенит проворный карманник…
Никогда в жизни я не болела так за криминальный элемент. Карманник юркнул в подворотню, господин ничего не заметил, а городовой, может, и видел, но бегать по дворам ему было лень.
В городе уже было организовано дорожное движение! Городовой указал встать и пустил встречный поток на разворот, рядом с нами остановился изящный экипаж, и дама в мехах сморщила нос и демонстративно замахала руками. Ее возница ничего не видел и не слышал, дама принялась визжать, обвинять скорняка с его ароматной поклажей и трясти возницу за плечо, но тот оказался кремень, даже не шевелился.
— Дурно пахнет твоя задница! — крикнула я даме, когда телега поехала, и, в общем, этой холеной истеричке повезло, что я из всего лексикона выбрала самый политкорректный. Как ни крути, но я могу любого извозчика обучить ругаться так, что лошади обалдеют.
Если это принесет мне копеечку малую, почему бы не обучить?
То ли потому, что скорняк не хотел со мной проблем, то ли совпало, но мы свернули с господских улиц, проехали еще пару кварталов, и телега остановилась.
— Вон туда тебе, барыня, — прогудел скорняк. Я порылась в кармане и протянула ему монетки, но он лишь отмахнулся от меня.
Я пошла по торговой улице. Запахи, какие здесь были запахи, и с каждым шагом я все сильнее захлебывалась слюной. Все, что я утащила на кухне, я оставила детям, и желудок сводило резью от
