то мелочь, десятки целковых не наберется. Это и после можно. А батюшке моему — долг за три лавки, что Ермолин у него нанимает. Как жена захворала, так он и не платит.
Я слушала ее, разбирая уверенный, с нажимом, но не самый понятный почерк. Если расписка подлинная, то четыреста с гаком целковых для этой семьи не лишние.
Я кивнула, давая понять, что с распиской ознакомилась. Мне все еще было совершенно неясно, в чем суть нашего разговора. Суть, несомненно, была.
— Я вашего сговора не знаю, — понизив голос, призналась лавочница и быстро спрятала расписку обратно в ящик. — Но вы уж примите, что купцу Якшину наперво уплатить надо. Может, из приданого вашего, а ежели по сговору муж над вашим капиталом власти не имеет, так сами пришлите?
Если я сейчас вдруг что-то ляпну, не подумав, то останусь без кренделей и молока. Поэтому я состроила постное лицо и закивала. Знать, что у меня из приданого одни драные кальсоны, купчихе Якшиной необязательно.
— Вам, Олимпиада Львовна, другие тоже расписок покажут, как прознают, кто вы есть, — наобещала мне Якшина, перекосившись от досады. — Вы скажите, что купцу Якшину первый долг. То справедливо, у батюшки у первого Ермолин лавки взял.
У купца Ермолина, дельца, по-видимому, дерьмовенького, куча долгов и умирающая жена. У того же купца Ермолина есть уже и невеста не первой свежести, тоже вдова и такая же, откровенно говоря, нищая. Кредиторы, которых по-человечески понять можно, ждут, что им хоть с брака двух вдовцов перепадет доля малая. Не всем, а кто окажется расторопнее, у кого лучше подвешен язык.
Никаких отличий от коллекторов, которые готовы на похороны с требами прийти. Вместо травок лечат микрочипами, фотографируют глубины океана и планируют колонизировать Марс, а сами ни черта не изменились.
— Деньги правят миром, — проговорила я себе под нос, Якшина расслышала.
— Ой, как вы хорошо сказали, Олимпиада Львовна! — мурлыкнула она.
Не подлизывайся, не поможет.
Я встала, энергично тряся головой и якобы гарантируя Якшиной возврат чужого долга. Ей было невдомек, что из нашего разговора мне важнее не то, что кто-то кому-то что-то должен, эка невидаль, а то, что мой жених еще не овдовел.
Здесь я могла уже изобретать стратегию. Ермолин меня не интересовал, в отличие от золовки.
Якшина проводила меня до порога, и корзина, которую я уносила, была раза в два больше и раза в три тяжелее. Своя ноша не тянет, думала я, плетясь по брусчатке и спиной ощущая взгляды. Нет сомнений, что пока я дойду до дома Обрыдлова, вся улица уже выяснит, кто я такая, и обратно мне добираться придется кружным путем.
Знать бы еще, на какие деньги! И я посматривала по сторонам, надеясь увидеть призывный блеск оброненной кем-то монетки. Красных крыш было слишком много, что такое «ширинка», я уточнить позабыла, и потому обратила взгляд на самое земное из земных.
— Дом купца Обрыдлова не подскажете? — спросила я у городового, от скуки подпиравшего будку. Городовой обнюхал меня издалека, пошевелил усами и ткнул пальцем в ближайший дом. Выражение лица у него было при этом неприязненное, словно он увидел юродивого.
Нужное мне строение выглядело солидно для этой улицы. Я подошла ближе, прочитала вывеску «Оптъ и лавочная торговля. Обрыдлов и с-ья», оглянулась на городового и мысленно принесла ему извинения.
В дальнем конце дома бойко шла отгрузка товара, я поднялась на крыльцо, где, по моему мнению, находилась контора, и не успела я дернуть за заменявший звонок шнурок, как дверь распахнулась.
— А ну пошла вон! — гаркнул на меня крупный неряшливый мужик, очень похожий на того, кто приезжал за моим сыном, только этот был помоложе. — Ишь, вот я сейчас городового кликну!
Я все-таки больше Ольга, которая когда-то ревностно охраняла самое дорогое, что у нее было — лоток с пирожками, чем робкая, воспитанная в пощечинах и постоянном стыде Олимпиада. В этом уже убедились мои золовка и нянька, да и Домна заодно.
Я спрыгнула с крыльца, не глядя, прижимая к себе опять же самое дорогое — в данный момент, и мужик, похоже, с уважением отнесся к моему кульбиту. Но мнение свое не изменил.
— Пошла, пошла, — повторил он все так же ворчливо, но гораздо менее грозно, и городового беспокоить из-за меня он и не собирался. — Нечего тут соваться со своим товаром, нечего! Ничего мы не берем! Своего вдосталь!
Я бросила взгляд на вывеску. «Обрыдлов и с-ья» — что в ней не так? Но это не то чтобы важно.
— Я не… — сдавленно прокашляла я и заорала, потому что мужик уже собирался захлопнуть дверь. — Я ничего не продаю! Мне нужен… — Как Обрыдлова, черт его побери, зовут? — Господин Обрыдлов!
— Господи-ин, — ухмыльнулся мужик из щелочки, но тут же дверь открылась снова. — А это?.. — Мужик настороженно кивнул на подарки доброй, но такой ушлой Якшиной.
— Это мое. И я все равно не позволю вам это есть, — отрезала я. — У меня к купцу дело. — И, прежде чем мужик не решил, что это ему я есть не позволю, а Обрыдлова буду потчевать от души, представилась: — Я Олимпиада Мазурова. Господин Обрыдлов вчера… хотел купить моего сына.
Господи, как же мерзко это даже произносить. А для всех, кажется, в порядке вещей, подумала я, но ошиблась.
— Ну так вот сразу купить, барыня, — протянул мужик и открыл дверь шире, чтобы я, дуреха такая, перестала уже топтать крыльцо и зашла наконец. — Ну чего на пороге стоять? Ба-а-аре! «Купи-ить»… Вот бар сразу видно. Почитай, крепость государь-батюшка отменил тридцать годков как, а у вас, у бар, все «купить»…
Справедливости ради, никто, кроме меня, не произносил в отношении моего сына само слово «купить», и реакция мужика обоснована. В крошечном предбанничке я замялась, и мужик без малейших колебаний выпихнул меня в торговый зал, полный визга, беготни и суеты. Для мелкого купечества, наверное, абсолютно обычных.
Дети! Сколько же тут было детей, от мальчишек семи-восьми лет до подростков — не по возрасту важных, степенных. И хотя сперва мне показалось, что творится суматоха, хватило пары секунд, чтобы понять: все заняты делом. По-детски, но в то же время по-настоящему.
— А ну мети чище, постреленок! — проталкивая меня дальше в зал, рыкнул мужик на пацаненка лет десяти, и тот зашуршал веником в
