Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Бабы вносят в казарму разврат! – крикнул, багровея, Генкель.
– Разве был хоть один случай такого разврата? – спросил Ливенцев.
– Сыпной тиф заносят в казарму бабы!
– Разве был хоть один случай сыпного тифа?
– Довольно о бабах! – крикнул Генкель.
– Когда командир дружины скажет, что довольно, тогда мы прекратим этот разговор, столь для вас неприятный почему-то! – вызывающе сказал Ливенцев.
– Бабы!.. Бабы таскаются еще сюда к нам за бельем! Прекратить это надо! – почти задыхаясь, выкрикнул Генкель.
Ливенцев мгновенно представил так насмешившие его однажды боевые суда на внутреннем рейде, все увешанные матросским бельем, и сказал быстро:
– Устройте прачечную для ратников, как вы устроили лавочку, – тогда ратники будут мыть свое белье сами, как матросы во флоте.
– В самом деле, где же им мыть рубахи, нашим ополченцам? – поглядел на Ливенцева Полетика, а Мазанка, как будто это соображение только теперь пришло ему в голову, певучим своим голосом проговорил негромко:
– А каких свиней могли бы мы выкормить своими помоями, если бы наняли где-нибудь домик с сараем, отрядили бы свинаря туда, сделали бы большие корыта…
Он даже и руки расставил как мог широко – для того, должно быть, чтобы показать, какой величины сделать корыта, когда Генкель обратился к Полетике, весь кипя и щелкнув крышкой золотых массивных часов:
– Может быть, уже займемся тактическими задачами, господин полковник? Уже половина десятого.
– Да, в самом деле, черт возьми, – что же мы все с бабами? Бабы, конечно… Насчет баб я назначу комиссию из трех офицеров, и пусть все выяснят. И какой там разврат и тиф… И тогда я сам буду говорить с комендантом. Потому что лавочка – лавочкой, а я вижу, что бабы тоже необходимы… А вот во флоте, мне говорили, будто перемена какая-то будет… Вот тут прапорщик мне напомнил насчет флота… Недовольны будто бы высшим командованием… э-э… да. Но это не наше дело, конечно… А насчет баб – комиссию… То есть это я насчет лавочки сказал, чтобы комиссию, ну и насчет баб в том числе, – одна комиссия будет назначена… Прапорщик! – кивнул он Ливенцеву. – Запишите же, чтобы я не забыл, а то адъютанта нет, а я, конечно, забуду, черт возьми.
– Хорошо, я не забуду, – сказал Ливенцев, – а записать мне даже и не на чем.
– Да вот, все, господа, вот тут налицо… вот, и какого же нам черта думать, в самом деле! – воодушевился вдруг Полетика. – Вот, подполковник Пернатый – он будет за старшего члена комиссии, а вы, прапорщик, за младшего. А за среднего… вот поручик у нас есть, юрист. Он все это дело проведет сообразно… как это называется…
– «Своду военных постановлений»? – подсказал Кароли.
– Одним словом, в законном порядке… А вот что-то я хотел… Тефтели, тефтели… Нет, не тефтели… Что это такое, черт их, какие-то тефтели?
– Кушанье какое-то, – буркнул Эльш.
– Как кушанье? Вы что это такое, – кушанье?.. Башня есть такая, а на ней телеграф… ну, этот, беспроводный.
– Эйфеля башня? – пытался догадаться Ливенцев.
– Эйфеля, Эйфеля, – ну, разумеется! И вот… Мне говорили сегодня в штабе бригады, будто шестьдесят три тысячи немцев взяли в плен… Оттуда сообщение, от Эфтеля… Из Парижа.
– Кто же именно взял, если это не роковая тайна? – спросил Ливенцев.
– Кто-кто! Конечно, не австрийцы же, а мы!
– Французы, что ли? Где же именно?
– Ну, черт их знает, где именно!.. Нам через две недели будто бы выступать, а я тут буду о французах думать!
– Как выступать? Куда выступать? – спросили Мазанка, Кароли, Урфалов.
– В этот, как его… Он исторический… Вот прапорщик его, наверно, знает… Кто-то кого-то побил там, из истории он должен это помнить, – кивнул бородой на Ливенцева Полетика.
– Мало ли при каких городах людей били! Всех не запомнишь, – философски заметил Ливенцев.
– Турецкий… в Малой Азии. Морем к нему нас повезут, в виде десанта…
– Синоп, что ли?
– Ну, разумеется, Синоп! Вот именно! Синоп!.. Будто бы через две недели погружать нас будут на пароход…
– Вот тебе раз! Как же так это? Вдруг ни с того ни с сего в Синоп! Накажи меня бог, если это не утка! – поглядел вопросительно и с надеждой на Ливенцева Кароли, как будто от этого математика в форме прапорщика ожидал разоблачения этого явного вздора.
Но не успел еще что-нибудь утешительное по этому поводу сказать Ливенцев, как Полетика закричал:
– Утка, вы сказали? Вот именно об этом мерзавце, пьянице я хотел, об Утке-поваре! Как же вы, черт возьми, Константин Павлович…
– Павел Константиныч, – поправил Мазанка.
– Ну, все равно… Как же вы мне подсунули такого повара? «Вот Утка, Утка! Вот повар, повар!..» Прожужжали мне уши этим Уткой, а он оказался запойный пьяница, этот мерзавец-подлец!.. Из-за него сегодня у меня и обеда даже не было! Я уж не помню, где я обедал сегодня… или даже я совсем не обедал! Вот я вам выговор в приказе объявлю за этого Утку! Тогда вы будете знать!
– Что же он такое пьет, и где он достает? – очень удивился Мазанка. – В роте он был, не замечалось за ним…
– Черт его знает, что он такое пьет! Денатурат, что ли… или там какую-то политуру… А может, он женин одеколон выпил?.. Жена, когда уезжала, оставила два флакона… И правда, ведь от негодяя одеколоном и пахло!..
Генкель щелкнул крышкой часов и просопел мрачно:
– Одиннадцатый час в начале, господин полковник! Может быть, тактические занятия отложить?
– Нет, отчего же отложить? – встрепенулся Полетика. – Ничего не отложить, а сейчас же начнем… Значит, он весь одеколон выпил, этот Утка проклятый! А где у нас карта-верстовка?
– Адъютант должен знать это. А поскольку нет адъютанта… Надобно поискать, – поднялся было Урфалов и посмотрел на шкаф, массивный, трехстворчатый, оставшийся в наследство от кадрового полка.
– Может быть, просто «Полевой устав» подчитать для начала занятия? – широко зевнул Генкель, из кучи уставов, лежавших на столе, выискивая «Наставление к ведению боя пехотой».
– Пожалуй, что же!.. Пожалуй, и «Полевой устав», что ли… – зараженный генкелевой зевотою, пробормотал Полетика. – Хотя, конечно, господа офицеры обязаны все уставы назубок знать… и «Полевой» тоже…
А Генкель между тем протягивал уже книжечку в черном клеенчатом переплетце Пернатому, благосклонно осклабляясь:
– Вот вы хорошо как-то можете читать. Начните! У вас выходит очень отчетливо всегда.
Пернатый, видимо, был польщен. Он взял устав, как артист специально для него написанную роль. Он приосанился, придвинул стул ближе к столу, прокашлялся, обвел всех кругом торжественным взглядом и начал:
– «Пехота – главный род оружия».
– Что такое? – удивился Ливенцев. – Как это – «пехота», и вдруг «род оружия»? Вы сочиняете?
– Извините-с, господин прапорщик! Я не сочинитель, а штаб-офицер! – с комической важностью отозвался Пернатый. – «Пехота – главный род оружия»… Как напечатано, так я и читаю.
Он был, видимо, недоволен на своего субалтерна, так невежливо перебившего его в самом начале чтения.
– А что такое? Я не понял!.. Как же, по-вашему, надо было сказать? – воззрился на Ливенцева Полетика.
– Если уж «главный род», то во всяком случае не «оружия», а «войска», вот как, мне кажется, надо было сказать.
– Но все-таки вы поняли, что тут такое сказано? – язвительно обратился к Ливенцеву Генкель.
– Нет, все-таки не понял!
– Ну, после когда-нибудь поймете… Читайте, пожалуйста, дальше! – кивнул Генкель Пернатому, и тот продолжал:
– «Она ведет бой совместно с артиллерией и, при помощи ее огня, сбивает противника».
– Как это «при помощи ее огня сбивает противника»? – изумленно спросил Ливенцев. – Что это за фраза такая?
Не отвечая и только выставив в сторону Ливенцева тощую ладонь, Пернатый читал дальше:
– «Боевой опыт подчеркивает завидное преимущество наступательного образа действий, но наряду с этим также указывает на неизбежность и на выгоды обороны».
– Так что же рекомендуется: наступать или обороняться? – опять непонимающе спросил Ливенцев, но, не отвечая, продолжал Пернатый:
– «Суть действий наступающего сводится к сближению с противником вплотную и затем истреблению его. Решение атаковать противника должно быть бесповоротно и доведено до конца: тот, кто решил победить или погибнуть, всегда победит».
Конечно, то, что происходило в Ливенцеве, было сложно. Множество предпосылок столпилось в его мозгу прежде, чем вышел он из себя во второй раз за время своей службы в дружине.
Тут на общее недовольство дикой бестолочью каждого дня тяжело лег этот нелепый случай с поручиком Миткалевым, который, конечно же, с легким сердцем вытащил из стола на гауптвахте деньги арестованных, может быть в надежде, что придет Эльш и положит в стол снова эти двенадцать с чем-то рублей; который, конечно же, сам лично пошел, под видом проверки постов, куда-то за водкой и потом нарезался до потери сознания… И вот только что все-таки все до одного в этом кабинете, и даже он сам, всячески стремились выгородить этого Миткалева только потому, что дело против него поднял Генкель, который всеми понят и разъяснен, как несравненно более вредный для дела человек, чем просто пьяница Миткалев. А дело это по существу – дело жизни или смерти всех этих людей около и бесчисленных миллионов людей кругом, тех, которые уже погибают там где-то, на далеких фронтах, и тех, которые признаны кем-то вполне готовыми к тому, чтобы «победить или погибнуть», а за что именно погибнуть или во имя чего победить – совершенно непонятно, непостижимо… Оповещает свет о победе и десятках тысяч пленных кто-то с башни не то Тефтели, не то Эйфеля; готовится кто-то погружать через две недели их, всю дружину, на пароходы, чтобы высадить в каком-то Синопе, а тут в Севастополе пока что посланцы градоначальника опрокидывают корзины с бубликами и топчут их лошадьми, и бьют нагайками баб, выполняя приказ начальства. И вот уже почти одиннадцать часов, а завтра чем свет вставать, чтобы объезжать посты у туннелей на дрезине, и от зеленого абажура лица у всех кругом – как у мертвецов, но все силятся понять что-нибудь из того, что старается как можно отчетливее прочитать самый безжизненный из всех – подполковник Пернатый, которому подсунул эту книжонку в клеенке… кто же, как не тот же Генкель, вполне искренне ненавидимый всеми: подсунул – и ведется мирное чтение и затянется оно, может быть, до полночи, а зачем? Какой смысл? Чья это чертова насмешка?..
- Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский - Историческая проза / Советская классическая проза
- Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина - Историческая проза / Советская классическая проза
- Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский - Советская классическая проза
- Подполковник Ковалев - Борис Изюмский - Советская классическая проза
- Один день Ивана Денисовича - Александр Исаевич Солженицын - Советская классическая проза
- Батальоны просят огня (редакция №2) - Юрий Бондарев - Советская классическая проза
- Матросы - Аркадий Первенцев - Советская классическая проза
- Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич - Советская классическая проза
- Так было… - Юрий Корольков - Советская классическая проза
- Это случилось у моря - Станислав Мелешин - Советская классическая проза