днем. И смотрите, никому ни слова из нашего разговора... Что с вами? Хотите воды?
61
Старший лейтенант Антипин врал. Ни Померанцев, ни Горчаков не были арестованы, и Николь он вызывал как инспектор по делам малолетних. И даже наоборот — с начала января Горчаков был прикомандирован к ермаковской больнице, дневной и ночной пропуска бесконвойного позволяли ему почти свободно перемещаться по всему Ермаково. Поэтому он частенько бывал и даже ночевал в избушке Николь и Николая Михайловича. В каком-то смысле это было лучшее время для всех троих. Точнее, для четверых, маленькая Катя, когда не спала, бывала очень занятна.
Было утро воскресенья, Горчаков пришел с ночного дежурства, и они с Померанцевым пилили дрова. Николай Михайлович ни минуты не сидел без дела — пилил, колол, воровал где-то дрова или уголь, носил воду из озера, варил, мыл полы и еще успевал подрабатывать — чинил, что ему носили. Николь жила как у Христа за пазухой.
— У нее — Катька! — объяснял с удовольствием Николай Михайлович, направляя движения гибкой звонкой пилы. — А мне одно удовольствие с ними. Прямо счастье. И не пойму, за что Господь послал такое? Сидел бы сейчас в караванке с Климовым... Славный, кстати, человек Игнат Кирьяныч. Письмо прислал. Пишет — один остался. Как эти допросы начались, из отдела кадров приказ пришел уволить кочегаров с «Полярного». Почему их? Мы с Климовым тоже ссыльные... Ничего не поймешь у нашей власти... От старпома тоже никаких вестей.
Последнее бревно развалилось и упало с козел, сели на чурбаки перекурить. Мороз стоял градусов под сорок, но на солнце было приятно, казалось, что и тепло.
— Я завтра-послезавтра в командировку уеду на трассу, — Горчаков щурился на голубое морозное небо. — Опять московская комиссия.
— А ты что проверяешь?
— Да ничего — питание, хранение продуктов, лазарет — во всех лагерях об этих комиссиях за две недели знают. Где нет лазарета, больных смотрю.
— И зубы рвешь?
— При острой боли рву... у тебя что, зуб болит?
— Нет, я думал про тебя, ты же по профессии технарь, как и я... Я бы не смог вырвать... — он задумчиво посасывал папиросу. — Ладно еще мужику грубому, а женщине?!
— Женщины терпеливее.
— Да я не об этом — жалко же! Вчера ночью представил, что я Николь зуб выдираю. Так разволновался, до утра не уснул. Пойдем-ка, ладно, у меня там щи довариваются, потом поколем...
— Не утащат? — Горчаков кивнул на чурбаки.
— Ночью обязательно, днем — побоятся. После обеда гулять пойдем, ты бы ей снотворного принес, она после этого инспектора опять спать перестала. Читает ночи напролет. И чемодан опять сложила... Вот сучья жизнь. Сидим, как собаки на цепи.
Запах щей стоял на всю избушку. Померанцев пережаривал лук с морковкой, пробовал на соль и одобрительно качал головой. Солнце и натопленная печка прогрели верхи толсто замороженных окон, и оно заглядывало в эти оплывающие продухи желтым теплом. Николь ушла с Катей делать прививку, давно должна была вернуться, но их все не было. Померанцев волновался, разговаривал больше обычного, выходил за дверь вроде как за делом, а сам всматривался в конец длинной кривой улицы. Сто раз уже пожалел, что не пошел с ними, виной тому были сворованные дрова — это были трехметровые столбы, заготовленные для ремонта зоны, их за пачку папирос притащили знакомые зэки. Надо было попилить, чтобы никто не стукнул, за эти пять столбов — хищение социалистической собственности! — можно было десять лет схлопотать, нечего делать! По два года за столб! — подсчитал Померанцев.
— Тут вот что... — Николай Михайлович прислушался к улице и очень серьезно посмотрел на Горчакова. — Не беременная ли Николь?
— Почему? — Горчаков глянул с тревогой.
— У нее месячных нет уже почти три месяца, говорит, от волнения. А сама побаивается, да и ведет себя как-то по-другому, ты разве не видишь? Может, поговоришь с ней, как врач...
— Нет, лучше ты, Николай Михалыч... ты с ней ближе. — Горчаков озадаченно наморщил лоб. — Аборт ей надо делать, совсем ведь у них все плохо...
— Вот и я не знаю... с двумя-то детьми...
Померанцев испуганно обернулся на вход. Дверь в сенях заскрипела, Николь обстукивала валенки, обметала голым березовым веничком, разговаривала негромко с Катей. Вошли. Щеки у мамаши красные. Катя закутана платком так, что одни темненькие глазки поблескивали.
— Здравствуйте, Георгий Николаевич, — Николь разматывала девочку, улыбаясь мужчинам.
— Дай-ка я! — Померанцев отнял у Николь Катю и поставил ее на табуретку. — Вы где так долго? Я уже старик, могу и не дождаться, крякну от волнения где-нибудь в углу... Ты, Катерина Александровна, где была? — он напускал на себя строгость и целился седыми усами в живот девочки.
Катя закатывалась от смеха и хватала «деда» за усы.
— На концерт попали. Идем мимо клуба, а там — спектакль художественной самодеятельности, мы и зашли. Очень смешной, Катя так смеялась... — Николь развешивала вещи. — Ой, я вам бутылку купила — в сенях, в авоське! И хлеб там!
Сели обедать. Солнце опустилось к горизонту и теперь стояло против окна. Заливало комнату едва заметными красноватыми отблесками. Николь кормила Катю «специальными щами», которые «деда Коля» — Катя показывала на Померанцева — сварил для одной маленькой девочки — Катя тыкала пальчиком себе в грудь. Мужчины выпивали после работы на морозе.
— Какой же ты молодец, Николай Михалыч! — похваливал Горчаков. — Меня, хоть палкой бей, так не сварю! Мы раз с товарищем месяц делали круговой маршрут на Курейке, и так получилось, что я все время готовил. Так весь месяц и ели одно и то же — суп с тушенкой и макаронами! Утром, в обед, и вечером.
— Это меня Климов выучил, вот, я вам скажу, талантище природный! На все руки! И в механике, и зашить-починить! А с виду — такой... топором тесаный.
— Мне казалось, он крестьянин...
— Так и есть! По земле тоскует, бедолага, про свое хозяйство все рассказывает — до сих пор помнит, как какую корову звали. Вот скажи ты мне, за каким бесом они его здесь держат?
— Ты думаешь, они о нем думают? — Горчаков, закуривая, подсел к печке.
Солнце опускалось, в комнате темнело, Катя, нагулявшись, заснула, не доев щи. Николь налила в рюмку
