ткань (лат.
textum буквально означает «ткань»). Ее горизонт и предопределяет логику вопрошаний. В том числе, теснящихся возле темы «Рефлексия»:
Как возможна эстетизация рефлексии, если рефлексия в области искусства – это и есть поворот эстетического к себе самому: вопрос о себе самом, о возможности мыслить эстетическое аналитически, критически, теоретически и философски обоснованно? Или речь идет исключительно о рефлексии художественной? Но существует ли таковая? Что это: «рефлексия художника»? художественный метод? субъективность? стиль жизни? манифестация приватного? Или под художественной рефлексией подразумеваются определенные стратегии эстетизации, стимулируемые экспансией потребительской психологии воздействий, с ее общим для наших дней манипулированием: игрой с контекстами, ироническими остранениями, эффектами абсурдных совмещений несовместимого?
Или, быть может, тематизирующая ревизия обращена к поиску собственных оснований – поиску, способному поставить под вопрос одну из фундаментальных самоидентификаций нашего искусства – «рефлексию»? И не предполагается ли таким образом, что именно в радикальности актов сомнения относительно прежних самоопределений и оживает надежда на пробуждение рефлексии? Но что должна означать такая позиция: «переоценку всех ценностей»? восполнение дефицита? смену правил игры? Или провокацию эффекта параллакса – эффекта видимого изменения положения предмета вследствие перемещения глаза наблюдателя, заданного, как в нашем случае, особенностями «русского контекста»?
1. Подсказки традиции
Так или иначе – налицо усилие пересмотра наследия наших девяностых, когда слово «рефлексия» служило универсальным ключом для выражения оценочных, аффирмативных, а потому неустранимых из текстов и речевых практик суждений об искусстве. Суждений, оснащенных связкой других слов-отмычек: «концепция», «концептуальный», «концептуализм»; слов столь же многозначительных, сколь удаленных от терминологических содержаний и словарных смыслов. Очарование моды? Похоже. По сей день слабость к чудотворному слову удерживает под кровом «концептуальности» ценности счастливого прошлого: тут и оригинальность авторского замысла, и ведущие идеи, сплетающие в одну косу различные аспекты (ре)презентативных практик. Попросту говоря, все то, что в советские времена именовалось «идейностью».
Очарованность безразмерным словом «рефлексия» – из того же ряда. Говорить о рефлексии применительно к тому или иному художественному явлению – означало говорить об оригинальности реагирований художника, о его реактивности, о живости его реакций, о точности рефлексов, о способности к дразнящим провокациям, либо – усматривать в его произведениях наличие какой-то интеллектуальной «закавыки»: головоломки, заумной интриги, секрета, хитроумной загадки, парадокса, шифра, многозначительного подтекста, иронически изощренной игры, так или иначе противостоящих доминанте чувственно-интуитивной непосредственности артистических «самовыражений».
То, что художественная рефлексия также принадлежит к стратегии «самовыражения», сомнений ни у кого не вызывало. Соль была не в том. Декларация о пограничной линии между «рефлексивным» и «нерефлексивным» служила удобным способом отделить новейшее искусство от предшествующего. Услуга предоставлялась традиционной мифологизацией понятия: некритическим согласием на субстанциальное, сущностное тождество социально востребованного художественного образа с декларируемым предметом. То есть – тождество некоего измысленного, желаемого и милого сердцу образа рефлексии с понятием «рефлексия». Тем самым рефлексия, повинуясь законам мифологического оборотничества, превращалась в свою противоположность: в риторическую фигуру, номинацию, культурный знак, пароль сообщества, торговую марку, узнаваемый бренд.
Подобная трансформация базисных предпосылок современного мышления (неважно, в сфере философии или теории искусства) – трансформация, подтвержденная всеми девяностыми, – безусловно, симптоматична. Налицо последовательное сопротивление, вытеснение именно того, что составляет неразложимое содержание понятия рефлексии и вместе с тем, согласно психоанализу, удерживается в качестве неотреагированного опыта, оказывая неодолимый прилив возбуждений, влечений, фантазирований.
Именно здесь-то и появляются тревожные недоумения. Допустим, сама по себе социокультурная востребованность рефлексии и ответные мистифицирующие подмены ничего удивительного не представляют. Связь между дефицитом и суррогатной контрафактной продукцией – дело обыденное. Вопрос в другом: почему происходит отторжение аутентичного? в чем его устойчивость? Или иначе: не обладает ли большей аутентичностью как раз суррогатная контрафактность? И не она ли является взыскуемой культурной самобытностью, особенностью «национального контекста»? То есть, не выступает ли она у нас главным механизмом эстетизации?
Вспомним как обстояли дела с западным и нашим концептуализмом, предтечей художественной «рефлексивности» девяностых. Генетически западный концепт-арт восходил к минимал-арту середины шестидесятых. Тогда, не без влияния только что переведенной на английский «Феноменологии восприятия» Мориса Мерло-Понти, и возникли «специфические объекты» визуальной тавтологии Сол ЛеВитта, Дональда Джадда, Роберта Морриса, Карла Андре, Дэна Флэйвина. С лингвистическими экспликациями, введенными Джозефом Кошутом, тавтологическая самоочевидность и непроницаемость этих объектов лишь приумножилась: концепты – или, что тоже – понятия, смыслы оказались неотделимы от визуальных «самоочевидностей». Все они представили систему содержаний, соединенных (лат. conceptio – собирание, составление, соединение; зачатие) репрезентативными эквивалентами. Отсюда – на основе того, что репрезентацией может быть все, что таковой нами считается – исключительное право вербального (понятия, слова, текста) представлять визуальное в границах проблематизации искусства.
В московском концептуализме (если оставить в стороне пересадку на московскую почву «Флуксуса» Валерием и Риммой Герловиными, а затем «Коллективными действиями») все иначе: с самого начала концепт-понятие было вытеснено литературным повествованием, анекдотом, умножением нарративных персонажей и точек зрения. Как в свое время объяснял Илья Кабаков: если западный концептуализм имеет дело с понятием (концептом) как с номерком от сданного в гардероб пальто, рассматривая концепт в качестве правомочной замены, эквивалента самой вещи, то наш художник-концептуалист может располагать только литературной традицией. Соответственно – продолжим сравнение Кабакова – повествование о потерянном, смыленном бумажном номерке из рассказа-анекдота Михаила Зощенко «Баня» для нашего художника куда привлекательней, нежели проблематика понятия у Виттгенштейна и аналитической философии. Впрочем, в те времена – времена тотального дефицита – к Виттгенштейну никто и не обращался: его книг просто не было. Аналитическую философию заменяли литературные сочинения: о коммунальной квартире, о романтическом концептуализме, о «номе», о стратегиях колобка, о галлюциногенных, психоделических состояниях и совместных переживаниях.
2. Память слова
Корни нашей постконцептуалистской рефлексии – из того же дефицита. И в первую очередь, из нехватки строго философской феноменологической традиции. Философию заменяла литература, инфицированная «фоноцентризмом»: речевыми практиками, ни к чему не обязывающей болтовней, характерологическими обобщениями и типизациями. Отсюда, из литературного наследия, понимание рефлексии как размышления, полного сомнений и колебаний о своем положении, но преимущественно о своем психическом состоянии, либо – как склонности, нередко болезненной, анализировать свои мысли и переживания; либо – как озабоченности своими действительными и мнимыми отражениями в глазах окружающих.
В современном русском речевом обиходе, а также приближенных к нему текстах слова «рефлексия», «рефлекс», «рефлексивный» и «рефлективный» обычно представляются сходными по содержанию и лишь по-разному выражающими некий изначальный смысл, так или иначе сопряженный с понятием «отражение». Это неверно. С каждым из этих слов словари связывают самые разные смыслы. Рефлекс – непроизвольная реакция живого организма на внешнее раздражение (таков безусловный или врожденный рефлекс); соответственно рефлективный (также как рефлекторный) будет означать непроизвольный, машинальный, бессознательный, а рефлективность – свойство рефлективного. Тем самым рефлектировать – значит отвечать рефлексом: например, «глаз рефлектирует
