во всех углах... а то вдруг начинали где-то материться, ругались и тут же затихали. Вонь стояла от курева, портянок, давно не мывшихся людей, печки подванивали креозотом от дров из ворованных шпал.
— Тебя не из-за меня арестовали? — спросил Сан Саныч.
— Почему из-за тебя?
— Следователь сказал, большое дело ведет, по всему Енисею, много моих товарищей назвал, сказал, арестованы...
— Они всегда хотят большие дела вести... Мой дядя Гиви, родной брат моей мамы, в тридцать восьмом году «крупнейший заговор в Закавказье» вскрыл. Газеты писали, Сталину это дело очень понравилось, — Вано говорил сбивчиво, задумывался, что-то его тяготило. — Берия дядю в Москву забрал. Многих тогда расстреляли, Сталин сам утверждал расстрельные списки.
— Ты думаешь, мое дело закрыто?
— Скорее всего... Иначе не выпустили бы...
— Выпустили... — мрачно повторил Белов. Он доел хлеб и взял папиросу. — Куда меня теперь?
— В лагерь, куда... — Вано сказал это машинально, сам думал о чем-то, потом осмысленно посмотрел на Сан Саныча. — Да нет, скорее всего капитанить будешь! Приставят стрелка с ружьем и вперед. А то ты не знаешь таких?
— Знаю, — кивнул Белов. — А Николь?
— Не знаю, — Вано задумался. — Могут и не тронуть, а может, уже и сюда привезли...
— Узнать не можешь?
Вано покачал головой. Сан Санычу казалось, что Вано не очень волнует судьба Николь. Он вглядывался в лицо друга в темноте. Тот вздохнул горестно и достал новую папиросу. Но вдруг нагнулся к самому уху Белова:
— На пересылке будь осторожен. Один нигде не оставайся, если что, ори, беги...
— Почему? — не понял Сан Саныч.
— Убить могут. Ты орденоносец, они тебя били... что-то они быстро тебя отпустили.
— А кто может убить? Конвой?
— Зачем? Урки! За буханку хлеба зарежут!
Сан Саныч молчал, забыв о папиросе.
Вано посунулся к Белову и, неуклюже обняв, шепнул:
— Меня расстреляют, Сан Саныч.
— Что?!!
— Тщ-щ! Тихо! Я это знаю. Если там, наверху, заметают следы, то меня уже нет...
— Да почему же? Кто заметает?
— После училища я полгода работал у дяди личным помощником, он меня проверял. Я оказался негодным — не все понимал, во все верил и на фронт хотел. Потом только понял, какие дела шли через дядю Гиви. Я личные записки Сталина в руках держал, видел его не раз. Как я его любил тогда, он был для меня почти богом! Мне казалось, Сталин никогда не думает о себе, но только о людях. Потом в одной записке Сталин потребовал измордовать — так и написал карандашом! — одного арестованного. Этот арестованный был хорошим человеком, я его знал, я считал, что дядя должен пойти к Берии и объяснить, что это ошибка, — Сталин тоже лично знал того арестованного! Мы поссорились. Дядя не пошел, и того человека сначала избили, как написал Сталин, а потом по его же указанию расстреляли. Вскоре дядя отправил меня в Красноярск... — Вано замолчал, затягивался задумчиво папиросой, поднял глаза на Сан Саныча. — Сталин очень маленький человек, Саша, вот что я понял. Очень хитрый и очень мстительный. Убить для него — ничего не значит... вообще ничего! Он лично отправил на уничтожение тысячи людей... Сам...
— Откуда знаешь? — с недоверием спросил Сан Саныч.
— Саша, дорогой, я в руках держал списки арестованных, в которых он красным карандашом определял, кого убивать, а кого в лагерь. Мужчины, женщины, верные большевики-ленинцы — ему все равно было! Он уничтожал все, что угрожало его власти или выказывало хоть какое-то неуважение к его «гению»... — Вано замолчал, докурил папиросу и бросил ее в печку. — Я думаю, он любил убивать, ему это нравилось — поставит черточку напротив фамилии, и человека нет! Только одну черточку!
Белов молчал.
— Дядя Гиви работал под прямым руководством Берии... Отдыхали они тоже вместе! Берия его обязательно расстреляет, ему не нужен такой свидетель... — Вано помолчал. — Герту жалко, у нас весной третий должен родиться! Очень плакала! Старшему Шота — в честь Шота Руставели назвали — пять лет уже, потом Марта, так звали маму Герты, теперь, если мальчик, сказала, Вано назовет...
Он замолчал надолго. Будто забыл про Сан Саныча. Потом нехотя очнулся и твердо посмотрел на Белова:
— Я вчера не спал, боялся, что зарежут... И под утро уже как будто Бог мне сказал: дети — это самое важное на свете! Благодаря им я навсегда останусь на земле! Мой отец, дед есть в этом мире через меня, и я пойду в будущее через моих детей! Это значит, что смерти нет! Мне стало очень спокойно, — Вано улыбнулся. — Я грузин, она — немка, странно, да? Встретились за Полярным кругом, и там родились наши дети! Старший по-грузински и по-немецки говорит, дочка тоже по-грузински понимает. Мы очень хорошо жили, Саша.
Они разговаривали и разговаривали. К подъему Сан Саныч начал зевать, а Вано все говорил возбужденно... просил не бросать Герту с ребятишками. Задумывался надолго и потом снова говорил. Вспоминал Тбилиси, родных, как рвался в училище и на фронт, как пошел поперек дяди.
Утром, дневальные только начали поднимать народ, Вано сходил куда-то и принес валенки.
— У меня земляк тут в придурках. Хороший человек, без денег помог. Не знает, кто я. Иначе можно было нож в кишки получить, — шептал в ухо Белову, примерявшему валенки.
Раздали пайки, сахар, у кого были кружки, могли попить кипятку. У многих не было ничего, спичечный коробок сахара сыпали в ладонь или на хлеб.
Вывели на развод.
Вано выкликнули первым и увели в сторону вахты.
Сан Саныча забрали на этап. Их битком набили в пять воронков с надписями «Хлеб» и «Мясо», и повезли. Сан Санычу повезло, он оказался в середине фургона, радовался, будет тепло, все спасибо говорил Вано за теплые валенки. Сердце его замирало и отказывалось верить, что с его другом, самым жизнерадостным, бескорыстным и отзывчивым человеком, что-то случится. Тревога Вано передалась и ему, но после бессонной ночи и долгого разговора думать он уже не мог. Сидели очень тесно, Сан Саныч согрелся и быстро уснул.
Проснулся от холода, воронок подскакивал на ухабах, продувался и понизу, и по головам.
— Давно едем? — спросил соседа.
— Кто его знает? Часа три, а то и четыре... Я на часы последний раз семь лет назад смотрел.
