полетит с обрыва вниз, и следом за ней повозка, наполненная боевыми минами. Казалось, ничто не может предотвратить катастрофу.
Вдруг наперерез лошади выскочил Вовка. Он остановился в напряженной позе.
Лошадь все ближе. Но Вовка не думает уступать ей дорогу. Он вцепился мертвой хваткой в узду.
Лошадь взвилась на дыбы, оторвав Вовку от земли. Но никакая сила не могла заставить Вовку отпустить лошадь. На помощь Вовке прибежал комбат Голубев. Он запустил свои железные, как клещи, пальцы в ноздри лошади, и она, задрожав от боли, послушно встала на все четыре ноги…
И только тогда оцепеневшие от страха ездовые бросились к лошади.
Откуда-то появился майор Соколов. Он остановился перед Вовкой и, не сказав ни слова, обнял его. Бледность на лице Вовки сменилась румянцем.
— Молодец, Берзалин! — произнес майор как-то по-особенному просто и трогательно, как он никогда не говорил с курсантами.
Потом майор пожал руку комбату.
Вот почему молчали минометы…
Снова загремели разрывы мин, и опять на душе у меня стало весело. Завтра я тоже буду кричать: «Огонь!» Но это завтра… Я посмотрел на карту. Где-то здесь должен сидеть Гурька Никитин.
— Э-э! — крикнул я.
Гурька не подавал признаков жизни.
— Э-э!
— Чего орешь! — услышал я чей-то голос.
Из-за куста вышла старуха с палкой в руке. Одета она в телогрейку. На голове серый платок.
— Чего орешь? — опять спросила старуха.
— Здесь курсант наш должен быть.
— Спит он!
— На посту спит?
— Я на посту, — ответила старуха и показала на грудь палкой. — Я корову невестке веду, мне все одно не спать, а он небось все ночи недосыпает, умаялся. У меня у самой два внука в солдатах.
— Иди разбуди его и скажи, что еду привез.
— Ну, ежели насчет харчей, то можно. — Старуха ушла, опираясь на палку.
Вскоре показался Гурька. Лицо заспанное, воротник шинели поднят.
— Что? Стреляют? — спросил Гурька.
— Не слышишь, — сказал я с презрением. — Корову убьют. Отвечать будешь.
— Разве такая старуха даст корову убить. Она прежде сама ляжет под мину. Ну, чего привез? Давай! Тут я немножко молочком кишки промыл. Жрать еще больше захотелось.
Я вынул буханку хлеба. Уверенным движением отрезал ломоть, дал масла и сахара, и будь здоров.
«Сурок и бездельник. Ему бы можно и половину нормы дать».
Я гнал лошадь, чтобы скорее кончить дело. Еще один охранник, другой. Ребят этих я не знал. Здравствуй, получай. Я поехал дальше.
И наконец остался только один курсант. Из какого он взвода, я не знал. На карте стоял крестик. Я заглянул в мешок. Там было продуктов человек на пять.
Когда я увидел так много хлеба, масла, сахара — во мне прежде всего шевельнулась радость: наконец-то я могу наесться! Но что подумает этот последний охранник, когда увидит все это богатство!
Я приостановил коня и свернул с дороги к кустам. Выбрал местечко посуше, потащил туда мешок, разложил содержимое мешка на снег и стал есть.
Я обжирался. Масло текло по щекам, сахаром был заляпан нос. Лошадь не спускала с меня глаз. Я жевал и заглатывал пищу. Сначала от каждого глотка я получал удовольствие. Было вкусно и в то же время радостно, что в мешке оставалось меньше продуктов.
Но наступил момент, когда мне вдруг стало противно масло. Я икнул и отложил еду в сторону. «Эх, попить бы!» — подумал я, но воды не было. Я поцарапал пальцами лежалый темный снег. Снег таял во рту и тек холодной струйкой в живот. Мне показалось, что масло в желудке затвердевает, и от этого я стал икать еще сильнее.
Я перестал есть снег и, прислонившись спиной к березке, начал думать о горячем чае. Так я посидел минут десять.
Но нужно было двигаться дальше. Я окинул взглядом хлеб, масло, сахар, которые начинали становиться ненавистными, сложил их в мешок и позвал лошадь.
Ехал я не торопясь. «Чем больше пройдет времени, — думал я, — тем меньше будет заметно, что я обожрался». Я старался нарочно подпрыгнуть в седле, чтобы пища лучше утрамбовалась. Когда я посмотрел на карту, увидел, что нахожусь совсем рядом с этим последним охранником.
Передо мной стоял рыжий паренек из второго взвода. На лице у него были веснушки, на губах улыбка. Он, видно, ждал меня как манны небесной. «Эх, браток! Накормил бы я тебя до отвала… Но не могу! Скажешь ребятам, что я их обманул».
Я отрезал ему ломоть хлеба в два раза толще, чем всем. Зачерпнул ложкой масло так, что оно стояло дыбом, и сахару дал две ложки с верхом.
Парень был рад. Он даже и не заметил, что у меня в мешке осталось.
— Будь здоров, парень! — сказал я и поскакал.
Куда же девать оставшиеся продукты? Не выбрасывать же!
Я знал, что в деревне, всего верстах в трех отсюда, этому хлебу, маслу и сахару были бы рады… Но не могу же я признаться, что обделил товарищей. Я опять остановил коня, опять сел под куст и стал есть. Я запихивал в себя хлеб, масло и сахар. Попытался представить, что я голоден. Я вспоминал вагон-теплушку, свой «сидор» с сухарями, мужика, который ел хлеб с маслом, и ту неуемную зависть, вернее, желание есть… Тогда мне казалось, что я могу съесть три буханки. «Глаза завидущие», — вспомнил я бабкино изречение.
Я тупо смотрел на хлеб, который лежал передо мной. Я не мог больше проглотить ни грамма… и тут взглянул на лошадь. Как выразительны были ее глаза! Они так и говорили: «Дай немножко!» Я намазал хлеб маслом и посыпал сахаром. Она лизнула, а есть не стала. Тогда я ей дал кусок хлеба без масла. Она стала верной помощницей. Она ела с удовольствием, долго пережевывая и наслаждаясь, глядя на меня как на благодетеля.
И вдруг я вспомнил женщину с ребенком, которая шла по вокзалу с протянутой рукой и просила:
«Дайте христа ради хоть крошечку»!
Какой-то мужик отломил кусок черной горбушки и дал ей. Женщина кланялась ему. Потом со счастливым лицом она сосала эту горбушку и давала сосать ребенку… Какой же я подлец! Я был противен сам себе. Мелкий торговец я, лабазник… Какой я лейтенант!
Ребята из нашего взвода встретили меня с воспаленными от радости лицами. «Я накрыл цель третьей миной… Я четвертой… Я получил пятерку…»
Сказал бы я вам, сколько у меня в желудке хлеба, сахара и масла! Обалдели бы!
— Что с тобой, Коля? — участливо спросил Вовка.
— Спать хочу.
— Ложись вот здесь, на ящик из-под мин.
Я отвел лошадь к коновязи,
