в мои дела, — резко сказал я и принялся усердно чистить котелок.
Я пытался убедить самого себя, что прав. Никакого письма я ей не напишу, но чем больше убеждал, тем злее становился. Казалось, от злости я готов был протереть котелок насквозь.
Вовка тоже чистил котелок, и на его лице была улыбочка, ядовитая такая улыбочка. Он понял, что разозлил меня, и это ему нравилось…
Вскоре воздух наполнился запахом щей. Все зашевелились, загремели котелки.
— А ну, подходи! — весело закричал повар.
Я ел щи с черным душистым хлебом, и неприятный разговор с Вовкой уже не так тревожил меня. А потом ленивым стало тело. Положив под голову мешок, я лег. Вовка широко открытыми глазами смотрел на голубое весеннее небо.
Мне было хорошо, и я скоро заснул как убитый. Вернее, как вознесенный в рай. Белокудрые ангелы, очень похожие на Лену, летали вокруг меня и пели мне песни ласковыми голосами, поили молоком из кринки и еще писали свои адреса… Правда, несколько раз передо мной мелькнуло лицо Галки. Но ангелы были ближе. Они отгоняли Галку, и она растворилась за облаками…
Потом мы снова шагали по дороге. Уже темнело, а мы все шагали и шагали. Кто мы? Мы — боевые единицы. Задать бы начальству вопрос, где на ночлег остановимся. Не положено.
Вовка шагает рядом и молчит. Как только мы с ним душевных дел коснемся, потом всегда отмалчиваемся. Не сходятся наши позиции. У меня характер военный, а у него штатский, сентиментальный.
Было совсем темно, когда командиры остановили колонну. Ни домов, ни палаток — ничего здесь не было. Небольшая высота — вот и все.
— Минометы на боевые позиции! — крикнул майор, и его слова как эхо повторили командиры батарей.
Если на боевые позиции, тут уж не зевай. Лошадей в сторону, миномет катим на руках, плита твердо поставлена на землю, труба уперлась в небо. Ящики с минами рядом. Кидай мину в трубу — и пропадай пропадом, фашист проклятый!
8
Среди ночи меня разбудил дежурный и сказал, чтобы я отправился к майору.
Я продрал глаза и увидел, что вместе со мной собираются Никитин и Гашвили.
Майор сидел в брезентовой палатке. На столе керосиновая лампа, тут же карта, испещренная непонятными значками. Чувствовалась какая-то особая военная обстановка. И от этого у всех, кто находился в палатке, настроение было приподнятое. Даже майор улыбался. Его мохнатые брови весело приподняты, глаза радостные.
— С рассветом начинаются учебные стрельбы, — сказал майор и обвел острым карандашом большой район на карте. — Ваша задача — охранять этот район от проникновения людей и скота. Ночью вас развезут на повозке и расставят по местам. Через сутки мы вас сменим. Постарайтесь вырыть себе небольшие окопчики. Вдруг шальная мина прилетит!.. А вы, Денисов, — майор обратился ко мне, — получите на всех сухой паек и развезете курсантам.
Майор вручил мне карту и список постов.
Мы вышли из палатки. Ребята отправились искать повозку, а я — на кухню.
Повар послушал меня и сказал:
— Иди-ка ты спать. Пока приказа у меня такого нет. В темноте я не могу тебе продукты вешать. Рассветет — приходи.
Я, конечно, сразу решил, что поеду на своей кобыле Серии. Не пешком же мне шагать двадцать пять километров.
Я нашел Серию, притащил ей овса. Она лизала мою руку. Друзья все-таки. Лошадь ела овес, шумно вздыхала, а меня пробирала радость. Вот сейчас в этой весенней ночи снуют в темноте люди с винтовками за спиной, на огневых позициях минометы, готовые к бою. Скоро и я помчусь на своей лошади. Я смотрел на небо и ждал рассвета…
А рассвет не приходил. Всегда так бывает. Когда очень хочешь, то долго приходится ждать. Точно так же я ждал рассвета, когда бывал с дедом на тетеревиных токах.
Вставали еще затемно. Лес кажется серым. В ночи проглядывают островки лежалого снега. Под ногами лужи, схваченные тонким звенящим льдом. Вершины зеленых елей и сосен напоминают то птицу, взмахнувшую крыльями, то голову лося с причудливыми рогами. А березы, как невесты в белом…
Дед всегда шагал впереди, ружье за спиной и цигарка во рту. Цигарка вспыхивает в темноте и гаснет, и позади деда летит облачко дыма.
Мы шагаем через большой лес, который у нас называют Шалихой, потом через поле и наконец приходим на опушку, где стоит шалаш из ельника.
Согнувшись в три погибели, мы сидим с дедом в шалаше и ждем рассвета. Каким долгим всегда кажется это время…
Но вот на востоке, на самой кромке земли, чернота начинает плавиться, сквозь узкую щель проглядывает свет наступающего дня.
Будто в испуге перед дневным светом луна поднимается все выше, с каждой минутой теряя свой желто-красный цвет и все больше искрясь серебром. Звезды гаснут одна за другой.
И неожиданно в предрассветной тишине раздается легкое посвистывание крыльев…
Мы с дедом осторожно поднимаем головы и видим — неподалеку тетерев. В темноте он кажется большим, как гора. Но первого тетерева убивать нельзя. «Раз первый, значит, запевала, — говорит дед. — Тетеревиный ток — это точь-в-точь что оркестр какой-нибудь симфонический или, скажем, хор. Тут тебе и регент, и певчие есть. Если певчих недочет, песню все одно услышишь. А ежели регенту по шапке дали, тогда хор остановится. Первый тетерев-регент созовет своих приятелей. Они ему подпоют, прилетят, драки начнутся».
Помолчав немного и осмотревшись вокруг, тетерев бросает свой первый клич: «Чу-фшш!» Откуда у птицы столько силы? Звуки вырываются из ее груди, как воздух из лопнувшего футбольного мяча.
Тетерев распустил веером белый хвост и, быстро перебирая ногами, побежал, как самолет по взлетной дорожке. Потом он развернулся, высоко подпрыгнул на одном месте и снова произнес: «Чу-фшш!» Тетерев бегает, прыгает, и в темноте мне кажется, что передо мной не тетерев, а шаман, танцующий свой дьявольский танец.
На голос запевалы откликнулись косачи в лесу. Они бормочут все громче, и их бормотание струится, как невидимые ручейки. «Мы подпоем, давай, давай!» — будто твердят краснобровые самцы.
А небо уже розовым светом залито. Проснулись зяблики и овсянки, выпорхнули из гнезд и запели утреннюю песнь.
…Мне кажется, что все это было очень давно, а ведь прошел только год. Может, дед сидит сейчас в шалаше и ждет рассвета. Тысячи километров отделяют меня от деревни, и не знает дед, что я в военной форме на стрельбах. Когда училище кончу, напишу ему. Вот обрадуется. «Колюшка-то наш лейтенант», — будет говорить всем.
Я погладил морду лошади и прислонился к ее теплой гладкой шее. Я
