его клюют. Другие, кто посмелее, отталкивают их клювами, непрестанно отвлекают, чтобы те прервали трапезу и отошли отогнать непрошеных. Более робкие и прилетевшие последними летают вокруг в ожидании, что первые устанут, иногда им удается урвать кусочек, пока остальные машут крыльями. Чуть в отдалении ожидают две худющие лисы, им достанутся только кости.
Адельмо Фарандола отгоняет всех, крича и кидая камни, залезает на небольшой массив льда, оставшийся от обвала, смотрит на мертвеца, которого исклевали и обглодали птицы. Они своей возней сдвинули труп, и сейчас, когда его конечности раскинуты, кажется, что он хочет убежать или броситься в пропасть.
— Вот и ты, — бормочет Адельмо Фарандола.
Освободив его при помощи лопаты от камней, он взваливает труп на спину, обвязав под мышками веревкой. Вытаскивает из ямы, которая образовалась вокруг него, спускается с завала, таща его за собой, а птицы, осмелев, подлетают все ближе, возмущаются, бьют со всех сторон клювами и крыльями.
Сегодня покойник не кажется ему похожим на лесника. Он не похож ни на кого, вообще на человека не похож. Это бесформенный обломок высокого дерева, одного из тех, искривленных ветром с первых дней жизни, держащихся на каменистых склонах чудом, благодаря корневой системе.
— Эй, друг, куда ты его несешь? — спрашивает пес, его обида уже прошла.
— Отсюда подальше.
— Это я понял. Куда именно?
— Не твое дело.
— К приюту?
— Чушь не мели.
Адельмо Фарандолу не покидает одна навязчивая мысль. Он снова и снова прокручивает ее, чтобы не забыть. Ему кажется, что это хорошая идея, даже единственно возможная. Он дотащит труп до старой марганцевой шахты, засунет его в глубины, так глубоко, как сможет. Там его никто не найдет, и птицы тоже не достанут. Только черви, большие чешуйчатые черви, чьи предки окаменели в этой скале, которые, должно быть, все еще живут в недрах горы, пожрут его плоть и кости, и в один прекрасный день труп просто исчезнет.
— Куда ты прешься? Что ты творишь? — надрываются вороны, упорно не желающие оставить его в покое.
Но Адельмо Фарандола не отвечает. Шаг за шагом взбирается он по крутым склонам к старой шахте, задевая камни, которые летят вниз, и хватаясь, когда становится совсем тяжело, за одиночные корни горных сосен.
Пес, снова добрый товарищ, следует за ним. Он понял, что не время болтать, и молчит. Пользуется возможностью обнюхать все и удовлетворенно чихает.
— Зачем ты это делаешь? Разве ты не хотел об этом рассказать? — все-таки спрашивает пес.
— Нет, наоборот, никому об этом рассказывать не надо, — говорит Адельмо Фарандола, присев на подъеме перед последним труднопроходимым участком.
— Но мы же спускались в деревню специально, чтобы рассказать, на прошлой неделе!
— Правда?
— Ну да! Ты сообщил женщине из магазина.
— Не помню.
— А она тебе велела идти в полицию.
— И я пошел?
— Нет, не пошел.
— Хорошо. А женщина мне поверила?
— Сильно сомневаюсь. Она решила, что ты тронулся.
— Прекрасно. Значит, спрячем его, и все.
Вокруг него собрались самые настойчивые птицы.
— Что этот придурок делает? — спрашивают они пса. — Куда он его тащит?
— Вам-то что, — рявкает пес.
— Эй, придурок! Тебя спрашивают! — суетятся птицы вокруг пса, а тот, чтобы отогнать их, хватает зубами воздух.
— Я знаю не больше вашего, — фыркает он наконец. — От вас подальше и ото всех.
— Что за бред.
— У них это называется «похоронить достойно».
— Ну и он достанется подземным тварям? Расточительство!
— Пусть так. А теперь, сделайте милость, убирайтесь.
— Да пошел ты, прислужник!
Адельмо Фарандола сидит молча. Упорные раздумья, кажется, пробудили в нем воспоминание о том, что это он сам выстрелил и попал между глаз человеку, которого тащит за собой. По мере того как он роется в глубинах памяти, той убогой памяти, которая сохранилась у него и в которой все перепутано, он вытаскивает какие-то обрывки воспоминаний. Ему неизвестно, подлинные ли они или просто ложные отголоски, которые мы создаем сами, если вдруг обнаруживаем, что это уже с нами произошло, и смотрим вокруг в замешательстве, не в состоянии понять, где и когда случилось то, что мы помним, но это неопределенное воспоминание настолько ярко, что захватывает дух. Адельмо Фарандола не знает, отыскал ли он это воспоминание в своем спутанном сознании, сочинил ли его сам, основываясь на многократно прокрученных в последние дни мыслях, спутал ли один из своих снов с реальным происшествием или и сейчас спит — и всё лишь невыносимый утомительный сон, после которого он утро проходит в тоске, хотя сам сон уже позабудет. Но вообще-то, да, где-то там, внутри него, есть это незначительное воспоминание, которое иногда проступает так четко, — он берет дробовик и стреляет. Он тысячу раз так делал, стрелял, вот уж точно. Но хотел ли он попасть именно в этого человека, чьи останки волочит сейчас за собой по камням, или то был чертов несчастный случай, — этого он сказать не может.
— Если есть сомнения, лучше убрать его с дороги, — говорит он псу.
— Как знаешь, — отвечает пес. — Но не лучше бы было похоронить его пониже?
— Не уверен. Я хочу его хорошенько спрятать.
— Понял.
— И я знаю где.
Семнадцать
Все, похоже, встает на свои места, по мере того как Адельмо Фарандола с трудом восстанавливает события у себя в голове. Вот и момент убийства, в горах выше, у обломков, где начинаются отвесные скалы, именно там, куда он забирается иногда добыть мяса. Лесник долго за ним гонялся и застал его стреляющим в горного козла или серну. Вот он, выстрел. Кажется, снова звучит в его ушах. Лесник добрался до него, окликнул его, приказал остановиться, положить ружье — откуда-то в его черепной коробке отдается еще эхом этот крик «Стоять!» — или что-то в этом роде, пронзительное «Стоять!», выкрикнутое с какой-то веселой злостью. Адельмо Фарандола обернулся, но ружье не опустил. Он не любит, когда ему приказывают. И не только не опустил ружье, а
